Пайде пошел по длинному коридору к лестнице. На углу узкого прохода часы пробили два ночи. Сильно дуло. Огромное окно было распахнуто в темноту ночи, туда, в сторону юга, над домами, над всем Римом.

Дальние лучи света столицы перемигивались, обозначая непрекращающуюся ни на минуту жизнь, даже в часы, предназначенные для отдыха, которые придуманы были человечеством для других надобностей тела, для удовольствий, и первые среди них – для любви, в любой форме ее проявлений.

Он переживал в эти украденные у самого себя часы сна странное чувство, явно отличающееся от того, что испытывал камерленг. Тут, в Апостолическом дворце, в сердце католических традиций, где придерживались твердого церемониала и ничто не происходило случайно, он осмелился говорить о телесных удовольствиях, о радости жить, о священной идее, которая ему виделась в красоте и победе Христа.

Что же придало ему мужество говорить такое? В другие времена он никогда бы не смог вынести на поверхность свое мнение; днем позднее за ним могли бы прийти и отвести в «святой офис», чтобы начать против него процесс. Что это было? Ересь? Искушение дьявола, запрятавшегося в его воспаленной душе, защищая его естество и чувства? Кто не знал о получении удовольствий в жизни и от любви – тоже? Он, который всегда сублимировался в вере и только в ней, особенно после видений блистающего света в пустыне своего острова, когда в его двадцать лет непозволительная страсть к сестре, к его собственной сестре Карин, не давала ему полюбить кого бы то ни было другого?

Единственным проявлением этой любви, уникальной в его жизни, он понимал, может быть только уход, не оставляющий за собой, да и от себя, никакого следа, из страха, что Карин может последовать за ним куда угодно. Когда пять лет спустя он, студент теологического факультета в Марбурге, получил известие о преждевременной смерти сестры, ему тогда не хватило мужества поехать к родителям, чтобы вместе оплакивать ее. Но именно с этого момента он почувствовал возможность любить, живя в постоянных молитвах и стараясь освободиться от той страсти.

В шестьдесят шесть лет это воспоминание сжигало его, будто бы не прошло более пятидесяти лет. И странно, но он был благодарен судьбе за любовь к женщине.

Конклав запрещен для женщин, они недозволены и всю жизнь этим престарелым священникам. Половину мира теряет эта категория людей, которая должна понимать мир, прекращать зло, сдерживать насилие, останавливать сумасбродства, прощать слабости.

А этот удивительный скандал в районе, где существует «универсальная» любовь, без настоящей любви. Да, он познакомился в юности с той жизнью – прежде чем понял, что именно там его настигла первая ступень к аскетизму. Он был благодарен своей жизни.

Но, может быть, подобными мыслями он оскорбляет своих старших собратьев, которые сейчас в своих постелях спят глубоким сном, платя долг своему телу. Может быть, многие из них, как и он, хранят в сердце секрет запрещенной и безвозвратной любви, или не позволяют себе даже думать о ней из соображений этики, представляемой ими. А может быть, из-за этого тотального отстранения, как и он на других дорогах, они видят свою собственную силу в любви к Богу.

Стол в кабинете Этторе Мальвецци, за которым сидели итальянские кардиналы, был завален газетами на самых разных языках.

Кардинал из Палермо читал вслух некоторые заголовки, пропуская наиболее льстивые и ехидные.

– «Конклав работает вхолостую. Никакого согласия на десятый день», «Намечается борьба между фракциями конклава, самая тяжелая за последние столетия», «Итальянцы дают бой»? С самого начала потеряли время. Семнадцатое голосование – все еще черный дым», «Черини сгорел на первом же голосовании», – смотри, что выделывают! – прокомментировал, акцентируя гласные, Рабуити. – «Поднимаются голоса восточных кардиналов, но кое-кто не исключает перевес кардиналов из французской курии? – слышишь, Жан, это о тебе? – и, переворачивая страницы «Le Monde», к экс-секретарю государства Его Святейшества: – Нет, вы только послушайте этих китайцев, даю перевод: «Сколько стоит Италии день конклава в Риме? Самозванные представители Бога нищеты и бездельнической любви, среди тысячи удобств с роскошными ежедневными покупками от итальянского государства, не имеют намерений возвращаться домой. Неплохо поступает наше правительство, отказывая в разрешении на выезд из страны китайцу, названному кардиналом Гонконга в Риме, для участия на этом совещании?» С Китаем никогда ничего нельзя привести в порядок… Хоть русские более сдержанны с их философской православной враждебностью: «Римские кардиналы только тратят попусту время, трудно предположить – что на самом деле происходит в этом центре власти…?» – это явно из эпохи Достоевского, который видел католиков в России именно такими.

– Даже если это и так, там, у них нас никогда не понимали. При дворе Петра Первого целую неделю посвятили пародированию римского Двора, выбирали папу, предаваясь кутежам с гоготом и кудахтаньем, – уточнил Никола Джистри, архиепископ из Флоренции, который хорошо знал русский язык и занимался переводами. Это он настоял на совете итальянцев в апартаментах Мальвецци и подозревал хозяина комнат в голосовании за самого себя – якобы для того, чтобы утяжелить ситуацию.

Мальвецци, напротив, не сопротивлялся, и принял наступившую паузу со вздохом облегчения. Зачем бороться, как, вероятно, поступил бы ливанский кардинал, вписавший его имя в бюллетень. Должно быть правду, продолжавшую его пугать, он преувеличивает. Тем более, в зыбкой атмосфере последнего голосования, когда была дана битва кардиналам Востока и Америки, будто возобновилась «холодная война». Однако существовал же этот единственный голос за него.

В последние ночи заснуть было трудно; спал всего каких-нибудь три-четыре часа. Все чувства обострились, и он внимательно прислушивался к тысячам шорохов в этом старом дворце, где только-только он начал понимать тайны и закрытую от внешнего мира обильную местную жизнь.

* * *

Несколькими ночами раннее никак не мог остаться в постели и оделся около полшестого, стараясь двигаться бесшумно, чтобы не разбудить монсеньора Контарини в соседней комнате. Прошел в большой вестибюль на своем этаже; на своде – фрески Алессандро Мантовани,[38]которого во времена папы Льва XIII[39]принимали за нового Рафаэля. Вдруг понял, что в эти часы почти никто не спит. Несколько раз он встречал прелатов и секретарей, все на бегу, чтобы ответить на несколько вызовов – кому-то из его коллег что-то надо было. И многие персональные секретари метались вверх-вниз по лестницам, ведущим в кухню, кто с коробками с медикаментами, кто с бутылками воды и стаканами, а кто и с тарелками с едой.

Да и врачи, которые следили за здоровьем преосвященных, постоянно и напряженно двигались всю ночь: то с аппаратом для измерения давления, то со шприцами в руках – кому-то срочно понадобилось сделать успокаивающий укол. И это хождение взад-вперед разного народа в середине ночи бесконечно расширялось и беспокоило, хотя понятна была грустная необходимость: возраст его товарищей увеличивался, к тому же было известно, что, по достижении восьмидесяти лет, кардинал тут же терял право на участие в конклаве.