О самозванстве Бахтина речь в нашем повествовании еще будет идти, а пока более насущной представляется необходимость поставить точку в одесском эпизоде его биографии.

Завершился он, вероятнее всего, либо в конце 1914 года, либо в первой половине 1915-го, когда Бахтин вместе с родителями и сестрами перебрался в Петроград. Причиной такого решения стало начало Первой мировой войны, заставившей семейство Бахтиных кардинальным образом пересмотреть свои жизненные планы, в которых к середине 1914 года смена места жительства полностью отсутствовала. Так, в упоминавшемся письме Николая Бахтина Анне Александровне Врубель говорится о том, что его родные в сентябре, по сложившейся традиции, собираются отправиться на отдых в Баку (сейчас столица Азербайджана не воспринимается как популярное туристическое направление, но до революции она имела репутацию «кавказского Парижа»). Как намеревался в тот момент строить свою жизнь персонально Михаил Бахтин, мы не имеем никаких данных. Почти с равной вероятностью он мог планировать поступить в Новороссийский университет, присоединиться к брату в Санкт-Петербурге на правах студента тамошнего университета или заниматься самообразованием в любой точке Российской империи. Но все проекты дальнейшего жизнеустройства оказались перечеркнутыми той новой реальностью, которая возникла после объявления Германией войны. События развивались крайне стремительно, и уже 29 октября 1914 года Одесса — пусть и на короткий срок — становится прифронтовым городом: она подвергается бомбардировке турецким флотом под командованием германского адмирала Сушона. В таких условиях, видимо, у Бахтиных и появилась идея переезда в Петроград, который казался им более безопасным местом. Не исключено, кстати, что переселение в столицу было у них растянуто во времени: кто-то уехал раньше, кто-то уехал позже. На этот счет можно строить различные догадки, но совершенно бесспорно, что Михаил покидал Одессу без грусти и сожалений, поскольку ни душой, ни сердцем к этому городу так и не прикипел. Такой вывод позволяет сделать характеристика Южной Пальмиры, данная Бахтиным в беседах с Дувакиным: «Ну, вообще Одесса — город прекрасный. Прекрасный. Очень солнечный, очень веселый (так и хочется добавить: карнавальный. — А. К.). Пожалуй, это был (до революции. — А. К.) один из самых веселых городов в нашем Союзе, в нашей России (крайне занимательно выглядят колебания Бахтина в определениях той государственной системы, которая динамически развивалась на территории его родины. — А. К.). Очень веселый был город. Там смеху и так далее… веселья всегда было очень много. Всегда меня поражала Москва, а особенно, конечно, Петербург. Хмурый город по сравнению с Одессой, хотя я Петербург очень любил, и больше, конечно, чем Одессу. Вот. Это был солнечный, веселый город. Одесситы были люди очень живые, но одна черта их была неприятной — одесситы были очень… пошловатые». Здесь несколько озадаченный Дувакин решает уточнить у Бахтина, не оговорился ли тот, и с этой целью переспрашивает: «Пошловатые?» Бахтин повторяет свое определение и в меру сил пытается его разъяснить: «Пошловатые. “Одесса-мама”, как они называли… “Одесса-мама”… Много там пошлятины, в этой “Одессе-маме”. Ну вот. И какой-то налет все-таки этой одесской пошловатости, по-моему, есть во всех писателях-одесситах».

Итак, если воспользоваться не рабочим, а гимназически-студенческим календарем, то мы имеем все основания утверждать, что в 1914/15 учебном году Михаил Бахтин стал жителем Петрограда, где провел не меньше трех лет.

Краеугольный камень Третьего Возрождения

Чем же он занимался все это практически незадокументированное время? Отвечаем: самосовершенствовался. Продолжал чтение философской и художественной литературы, посещал публичные лекции и заседания различных обществ, обзаводился новыми знакомствами. Может быть, как предполагал Паньков, частным, «вольнослушательским» образом присутствовал на занятиях в Петроградском университете. Но главным фактором интеллектуального и творческого развития Бахтина по-прежнему оставалось общение со старшим братом, которое первые два года пребывания в столице сопровождалось участием, правда, опять, по всей видимости, сугубо наблюдательным, в деятельности бурлескного кружка «Omphalos» («Омфалос»).

Кружок этот, по сути дела, представлял собой реинкарнацию все того же виленского братства («“Омфалос” в сущности родился в Вильно, где я и годом позже Николай Бахтин кончили гимназию», — вспоминал потом Лопатто). Однако его «политбюро», изначально состоявшее из триумвирата Николай Бахтин — Лев Пумпянский — Михаил Лопатто, было расширено за счет новоприобретенных петербургских друзей. К ним прежде всего относились Николай Эрнестович (1889–1942) и Сергей Эрнестович (1892–1958) Радловы, сыновья философа Эрнеста Леопольдовича Радлова, близкого друга Владимира Соловьева и редактора его посмертного собрания сочинений (в дальнейшем Сергей станет известнейшим театральным режиссером, а Николай, начинавший художником в таких изданиях, как «Сатирикон» и «Аполлон», будет работать книжным графиком, карикатуристом, портретистом и художественным критиком). Самым младшим участником «Омфалоса» был Адриан Пиотровский (1898–1938) — незаконнорожденный сын выдающегося антиковеда, профессора Санкт-Петербургского университета Фаддея Францевича Зелинского. Пиотровский, получивший свою фамилию от приемных родителей, безусловно, заслуживает отдельного жизнеописания. Мы ограничимся лишь указанием на удивительную разноплановость его творчества, которое включало в себя опыты в области художественного перевода (именно Пиотровский впервые подарил русскому читателю полного Аристофана и Катулла), создание драматических произведений (его пьесы «Падение Елены Лэй», «Смерть командарма» и «Правь, Британия!» шли в свое время с громадным успехом), масштабные филологические штудии (книга Пиотровского «История европейского театра», написанная совместно с А. А. Гвоздевым, не утратила научной ценности до сих пор), а также успешную деятельность в области кинематографа (в частности, по сценарию Пиотровского Григорием Козинцевым и Леонидом Траубергом был снят фильм «Чертово колесо»). Самым же почтенным «омфалитиком» — и по возрасту, и по характеру профессиональной деятельности — был филолог-классик Степан Самуилович Сребрный (1890–1962). По словам Бахтина, на момент существования «Омфалоса» Сребрный «был уже доцент и вел практические занятия по древнегреческому стихосложению».

Теперь о названии кружка, которое требует развернутого комментария. Вот лишь некоторые толкования слова «Omphalos», извлеченные из различных словарей и антиковедческих исследований:

центр мира;

пуп земли;

камень, почитаемый как пуп младенца Зевса; камень, который вместо рожденного Реей Зевса был подсунут пожирающему своих детей Кроносу (как и в предыдущем случае, этот камень выступал в качестве архаического фетиша самого Зевса);

— священный камень, упавший с неба (аналогичный по своей роли знаменитому «черному камню» метеоритного происхождения, вделанному изнутри в восточный угол храма Каабы в Мекке);

памятник, поставленный на Парнасе Зевсом с целью удивить всех смертных (символ божественного величия);

место ритуальных очищений и стока жертвенной крови (именно над дельфийским храмовым «омфалом» с Эсхилова Ореста была смыта «свежая скверна матереубийства»);