Щелкнул замок. Вьетнамец бесшумно приблизился ко мне, протянул худую стопочку долларовых купюр, а затем пистолет. Я взвесил его на ладони, выдвинул магазин, убедившись, что там все патроны, и, коротким движением толкнув вьетнамца к стене, приставил к его тонкой шее ствол «макарова».

– Ну-ка расскажи мне напоследок, кто твой шеф? – тихо спросил я.

Вьетнамец не сопротивлялся и не морщился от боли и холода, несмотря на то что был в тонком трико и легких гимнастических тапочках без подошвы. Я вдавил «макаров» ему под челюсть и навалился на его тонкое тело всем своим весом.

– Ну, чего ты молчишь, Арлекино? – шепнул я, уже понимая, что вьетнамец даст убить себя, но ничего не скажет. – Зачем его люди вытащили меня из клиники, а? Нехорошо получилось – больного человека в пижаме на мороз…

Это был беспомощный лепет. Я, физически более сильный, с пистолетом в руке, не мог выдавить из малорослого, тщедушного человека ни слова.

Лишь после того, как я опустил руки, пряча «макаров» в глубокий карман куртки, и отошел от вьетнамца на шаг, он, все еще прижимаясь спиной к стене, словно успел примерзнуть к ней, сказал спокойно и уверенно:

– Ты скоро умрешь.

Это прозвучало как приговор, не подлежащий обжалованию, и мне на мгновение стало страшно.

Я жалко усмехнулся, повернулся и быстро пошел по скрипучему снегу к темным соснам, подальше от мертвенного света фонарей, прыгнул в сугроб, сразу увязнув в снегу по пояс, и, помогая руками, стал пробивать длинную траншею. Трепло! – мысленно обращался я к вьетнамцу. Узкоглазое чучело! Ему стало обидно, что я чуть-чуть помял ему бока, вот и пригрозил. Вроде как тот пацан, который, быстро убегая, не оглядываясь кричит: «В морду получишь!»

Уставший, вывалянный в снегу, как рыба в муке, я не скоро вышел на пустынное шоссе, и меня сразу же ослепил свет фар. Я даже не успел поднять руку – машина сбавила ход и остановилась передо мной, нацелив на меня как минимум восемь мощных прожекторов.

– Чего рот раскрыл? – устало спросил кто-то из темноты. – Садись, а то ноги простудишь.

Прикрывая рукой глаза от нестерпимо яркого света, я пошел на голос и сел в кабину джипа позади водителя. Не мучаясь над вопросом, почему водитель так странно себя ведет, я сказал:

– Мне в Москву…

– Да ладно! – оборвал меня водитель и взял резкий старт. – Куда ты на фиг денешься!

Он не успел разогнать автомобиль до последней передачи, как стал притормаживать. Из темноты на нас наплыла кирпичная стена и глухие ворота. По мере того как джип приближался к ним, ворота все дальше откатывались в сторону, освобождая проезд. Какой-то человек в пуховой куртке, прижимая к щеке трубку телефона, махнул водителю рукой.

До меня только сейчас дошло, что все это время я находился на огороженной территории, необыкновенно обширной, выбраться из которой самостоятельно вряд ли бы смог. Водитель, словно читая мои мысли, произнес:

– Вот теперь можно и про Москву говорить.

Мы неслись по узкой лесной дороге. В лобовое стекло, словно материализуясь из мрака, летели тучи снежинок. Стекло-очистители не успевали разгребать снежные завалы. В то же время обогревательная печка работала настолько сильно, что мне казалось, будто я сижу на раскаленных углях.

– Вот что, – сказал водитель, когда темная стена леса разорвалась перед нами и на горизонте показалась россыпь огней микрорайона. – Через пост ГАИ нам лучше не ехать – восемьдесят процентов за то, что твою «пушку» найдут. Я высажу тебя на остановке автобуса. Как-нибудь доберешься, правда?

Он притормозил у железного навеса, где не было ни пассажиров, ни скамеек, ни света, лишь корявые идиотские надписи на стене, помахал мне рукой и погнал в обратном направлении. Я поднял воротник куртки, встал спиной к ветру, провожая глазами два красных огонька, медленно плывущих над заснеженной дорогой. Потом полез в карман, достал баксы, которые мне дал вьетнамец, и, пользуясь галактическим светом, идущим от микрорайона, пересчитал купюры. Семьсот долларов. Этого с лихвой хватило бы на то, чтобы купить авиабилет в бизнес-классе до Симферополя и оттуда на такси домчаться до Судака, а потом упиваться коллекционным новосветским шампанским в обществе дорогой проститутки.

Так я и сделаю, твердо решил я, пряча деньги в карман. Вот только загляну к Анне – и сразу же во Внуково. В гробу видал я Влада с его поганым золотом. Жизнь дороже.

Снег, который я принес в протекторах кроссовок, растаял, и подо мной по кафельным плиткам растеклась мутная лужа. Может быть, мне только казалось, что на лестничной площадке стоит неимоверная жара, но я расстегнул куртку и ослабил ворот рубашки.

Лучше было бы не трогать эту белую бумажную полоску, наклеенную углом на дверь, обмануть себя, попытаться убедить, что это какое-нибудь нудное предупреждение из жэка или телефонной станции о неуплате или записка от друзей, которые не застали Анну дома, и тем самым спасти свои нервы. Но я, обрекая себя узнать правду, протянул руку, взялся за край полоски и сорвал ее.

На ней не было ничего, кроме желтых пятен засохшего канцелярского клея и размазанной круглой печати, на которой слабо проступали согнутые в дугу слова: «ПРОКУРАТУРА ЮВАО г. МОСКВЫ». Рядом, от руки, была проставлена дата: «17 НОЯБРЯ» – и неразборчивая роспись.

Больше месяца назад, подумал я и в сердцах врезал кулаком по двери. Мощная, из цельного дерева, дверь даже не издала гула, словно это была могильная плита.

– По голове лучше постучите, – глухим голосом посоветовал кто-то очень остроумный из-за соседней двери.

Я вытащил изо рта жвачку, налепил ее на «глазок», вылупившийся на меня, швырнул обрывок бумажной полоски на пол и пошел вниз. Когда я спустился этажом ниже, сверху лязгнул замок и мне вдогонку эхом полетела угроза:

– Всех вас, гадов, давно надо было пересажать!

Я взглянул наверх и успел заметить, как между чугунных стоек ограждения мелькнула босая нога в домашней тапочке. Оставляя за собой дымовой след, мимо моего носа пролетел вниз окурок, ударился о кафельный пол первого этажа и выплеснул из себя желтые искры.

Вне себя от злости, я побежал наверх, одним шагом покоряя по три ступени, но трусливый хам успел отлепить жвачку от «глазка» и спрятаться за своей дверью.

Некоторое время я стоял перед дверью соседа Анны, раздумывая, выломать ее или же ограничиться тем, что разбить «глазок». «Ее посадили? – думал я, еще не совсем представляя себе, что это такое и как работал механизм этого действа, потому как Анна и тюрьма были понятиями несовместимыми. – Но за что? За какое преступление? И надолго посадили?»

Чем дольше я стоял перед закрытыми дверями, тем глубже осознавал весь ужас случившегося. В душе царил хаос. Чувство злости, которое толкало меня на запертую дверь, как быка на тореадора, мгновенно сменили апатия и бессилие, а затем вновь вскипела злость. Я оперся руками о стену, отгородившую меня от Анны, и застонал.