Марина принесла целый пакет вкусных конфет в честь своего дня рождения, но даже первую после этого предупреждения Соня доела с трудом.

— Со мной она тоже нянчится, — задумчиво сказала Марина, когда та ушла. — Я совсем не знаю, что с 9 “Б” делать. География им не нравится. И меня они ненавидят…

Виктор Иванович, который сидел рядом с ними за столом и ел только конфеты, без чая, усмехнулся.

— Им вообще ничего не нравится. Русский с литературой тоже не удостоились их внимания. А это, между прочим, самые важные предметы.

— Вам, Виктор Иваныч, проще, — возмутилась Марина. — Вы хоть и молоды, но мужчина. Дети вас лучше воспринимают и больше уважают.

— Едва ли.

Соня слышала, что боятся девятиклассники только директора, завуча, учителей истории, математики и физры, а вот всем остальным приходится тяжко. Но Виктор Иванович лукавил: он с девятиклассниками как-то ладил — чему-то за три года все же научился.

— Знаете, в чем секрет наших глубокоуважаемых опытных коллег? — склонив голову набок, задумчиво проговорил он.

— В чем? — спросила Марина вяло, не надеясь на полезный совет.

— В особых ежовых рукавицах.

— Мне Миша Воронин на первом уроке говорил, что все дело в зубах, — вздохнула Соня. — Но ведь ни ежовые рукавицы, ни зубы не подходят. Детей нужно воспитывать не угрозами и грубой силой. Не через страх!

Виктор Иванович вскинул брови, а Марина даже перестала теребить фантик от конфеты и непонятно с чего хихикнула, прикрывая рот ладонью.

— Наивная Сонечка, — покачал головой Виктор Иванович.

Они, конечно, пересекались ежедневно и постоянно сидели втроем в столовой, но такая фамильярность Соню раздражала — сближаться и дружить с человеком, который был к ней неравнодушен, она не хотела.

— Софья Николаевна я, не путайте!

— Да-да, Софья Николаевна, — небрежно отозвался Виктор Иванович. — В общем, вы наивны. Времена настали другие. Ни добрым словом, ни красивыми обещаниями современных детей уже не проймешь. У целой трети класса родители в партийных органах сидят. Отец Димы Корешкова — первый секретарь Горьковского обкома. А? Как вам такое?

— Но я слышала, что в 9 “Б” много ребят из неблагополучных семей, — растерянно пробормотала Соня.

— И это тоже правда. У Миши Воронина, например, отец — местный алкоголик. Когда-то классов было два и какое-никакое разграничение было, а потом ученики и учителя разбежались, школу их прошлую закрыли и всех оставшихся перевели сюда. Двадцать два человека — как тут делить, если и так учителей не хватает? Это трудный класс, потому что выходцы из неблагополучных семей связались с обласканными детьми из приличных. И вот кашу-малу эту мы с вами теперь кушаем и не можем прожевать.

— Кушаем и не можем прожевать, — фыркнула Марина. — Ну Виктор Иваныч! Покрасивше бы хоть подобрали метафору, что ли.

— Зубы для каши не нужны, — сказала Соня.

— Для обычной, может, и не нужны. А нашу размягчать чем-то надо.

Марина скорчила гримасу отвращения.

— Какая гадость.

Соня согласно качнула головой. Затем, положив так и не развернутую вторую конфету на стол, поднялась.

— Пойдемте уже. Звонок скоро.

Несмотря на то что она всех поторопила и выдвигались от учительской они вместе, сама она добралась до класса на третьем этаже только после звонка. Опоздание не было нарочным — Соня просто не торопилась и невольно отвлекалась, так что успела и в туалет забежать, и понаблюдать за младшими классами в школьном дворе, которые шумной толпой спешили на урок физкультуры.

Ее почти не задело то, что, увидев ее без завуча, большинство девятиклассников даже не потрудились встать — это было ожидаемо. Некоторые ребята по привычке поднялись, но тут же, не дожидаясь разрешения, сели обратно, когда Корешков мрачно на них взглянул. Даже скромные и довольно тихие девочки, которых, как Соня насчитала, тут было пять, следовали примеру большинства и не выделялись своим послушанием.

Это стая диких и неприручаемых волчат.

Зубы показать им? Что за глупость!

Если Соня попытается провести нормальный урок, а в ответ на их сопротивление начнет кричать и угрожать им прогулками к директору и вызовом родителей в школу, они быстро оскалят уже свои зубы, устроят очередной погром и Соне опять придется шагнуть за порог кабинета, чтобы не задохнуться от мятежного духа, охватившего все пространство.

Она вытащила из портфеля стопку листов, которые накануне вечером вручную исписала простыми упражнениями, разделила на три части и пустила по рядам. Она бы не удивилась, если бы почти все листки затерялись уже на первых партах, но в итоге оказались они практически у всех.

— Это че? — лениво протянул Корешков.

— Контрольная. Пишите. До конца урока.

После первого же слова отовсюду послышались возмущения и недовольный ор.

— Э!

— Чево?

— Э-э-э!

— Да вы че? Какая еще контрольная?

— Мы ничего ваще не знаем!

— В жопу английский!

На короткий миг Соне захотелось объясниться, но она опустила взгляд на свой изрисованный мелом стул и передумала.

Свободный стулья находились в конце кабинета, и по дороге туда Соня искренне опасалась получить подножку или чего похуже. Беспокойство оказалось не напрасным. Когда она возвращалась к учительскому столу с чистым стулом в руках, друг Димы Корешкова Ваня Дорохов шлепнул ее сзади по бедру — не сильно, не больно, но унизительно. Класс дружно взорвался хохотом.

— Ниче такая задница, — самодовольно заявил Дорохов.

Соня покраснела до выступивших в уголках глаз слез.

Она совсем не запомнила свои последние движения перед тем, как с грохотом поставила новый стул рядом с изрисованным, после чего под улюлюканье выбежала в коридор.

Любопытная семиклассница из кабинета по соседству выглянула из-за приоткрытой двери и тут же скрылась, закрывая ее полностью.

Соня зажмурилась и прикрыла тыльной стороной ладони рот, чтобы не начать рыдать. Как после такого позора идти обратно? Она не знала.

Умом она понимала, что сделала только хуже. Что нужно было остаться в классе, до боли сжать зубы и терпеть, показывая свою стойкость. Ведь если все время давать слабину, то ее совсем ни во что ставить не будут и никогда не зауважают. Соня была эмоциональной, но прежде не считала, что это плохо, даже когда преподаватели в институте порой сетовали на то, что она придерживалась чересчур мягкого подхода в своем видении учебного процесса. Вместе с чувствительностью в ней уживалось упрямство, до последнего не дававшее ей признать, что если ей попадутся настолько трудные дети, она сломается раньше, чем добьется хоть какого-нибудь взаимопонимания.

Но разве не должно именно доверие идти рука об руку с уважением? Получалось, что на самом деле уважение рождалось в тени страха?

Смех и разговоры в классе еще были слышны,