— Вот вы, Пётр Петрович, говорите, что информация о станке могла через порт уйти, через Горный там, даже через Москву. А через нас что, не могла?

— Поясните, уважаемый, сделайте одолжение, — лениво так Курчавый отреагировал, явно не веря в то, что Лёха может что-нибудь путное поведать.

Сизый, впрочем, и не смутился ничуть.

— В то утро, — лоб наморщил, словно вспоминая о чём-то усиленно, — мы с Токаревым на пробежку отправились, а вы все — к Моисею Абрамычу, на переодевание. А после, вы уже минут двадцать как уехали, видел я, как этот Абрамыч, морда пархатая, к воротом двигался, явно на выход. Может, тут оно всё и зарыто, дерьмецо изменное?

Капитан молча встал и вышел торопливо из столовой: впереди — вид его озабоченный, следом — он сам, непосредственно.

— Как это понимать? — поинтересовался Вырвиглаз. — Вы ведь, Алексей, мне сами рассказывали, что в блатной среде «стучать» не принято. Что, «перекрасились» уже? Извините за грубое слово.

— Ничуть не бывало. — Лёха совсем не обиделся. — Просто этот хрен старый, Моисей Абрамыч то бишь, рассказал мне по секрету, что, мол, Корявых-то не на кичу обратно отправили, а шлёпнули в тот же день. И вид у Абрамыча при этом был — довольный до невозможности, как у обезьяны цирковой, обожравшейся ворованными огурцами.

— Тогда прошу принять мои извинения! — тут же проникся Вырвиглаз. — Это меняет дело. Тогда — так ему и надо! Пусть сам в этой шкуре побывает, может, и поумнеет. Если выживет, конечно…

"Всё, больше не могу, — подумалось Нику. — Надо к спальне двигать, иначе прямо здесь усну"…

Дальше дни закружились — один за другим, в порядке плановом. Занятий, правда, меньше стало: стрельба, рукопашный бой, из языков только немецкий остался, вместо психологии — взрывное дело, дополнительно — основы шифрования (и дешифрования, соответственно). Все вместе только до обеда занимались, потом уже специализация начиналась. Вырвиглаз в библиотеке заседал, Сизый с Токаревым в тире или в спортивном зале занимались дополнительно, Бочкин и вовсе исчезал в неизвестном направлении, а Ник с Ротмистром сосредоточились на буровом станке.

Сперва полторы недели собирали его — вдумчиво, предназначение и устройство каждого механизма стараясь понять, потом к реальным испытаниям стали готовиться.

Удивительно, но ту свою жизнь Ник почти и не вспоминал. Чего там вспоминать? Суматоха, вечная гонка: то за деньгами, то от кредиторов. И с женой в последние годы совсем не ладилось, как говорится, страстная любовь и бизнес активный — вещи совершенно несовместимые.

Вот дочка только часто снилась. Славная такая девчушка — добрая, ласковая, кудряшки светлые. Ручонки свои тянет: "Папа, папа, почему ты не приходишь?"

Тоска, хоть на стенку лезь!

А в остальном ему тут даже больше нравилось: делом занят серьёзным, товарищи хорошие рядом — таких там и не было вовсе, так — сплошные жулики и карьеристы…

Занятным пареньком Матвей оказался: с одной стороны — шпана обычная, бестолковая, а с другой — романтик законченный. Мог часами рассказывать о путешественниках знаменитых, о своём желании объехать весь мир вдоль и поперёк, о каком-то там ветре странствий и тому подобных глупостях.

А ещё было у него какое-то трепетное отношение к временам гусарским, к события Отечественной Войны 1812 года. Всякие байки и анекдоты о гусарах травил безостановочно, вечерами, отобрав у Ника гитару, романсы пел душещипательные — с надрывом, в том числе и собственного сочинения.

Как-то Ник поинтересовался у Ротмистра происхождением его прозвища, действительно для тех времён небезопасного — на раз-два в контрреволюции могли обвинить.

— Да случайно всё получилось. — Матвей усмехнулся. — В самом начале первого курса дело было. Первая лекция называлась — "введение в специальность". Борис Борисович, заведующий кафедрой, её читал. По-нашему — "Бур Бурыч". Ну вот, забрался он на трибуну и грузит, мол: "Если совсем коротко, то буровики — это гусары нашего славного Горного Института. Вот так — и ни больше, и ни меньше. И в плане — вина, да и в плане дам — также. Кстати, а какие правила гусары соблюдают неукоснительно и скрупулезно? Кто ответит?" Я тут же руку вверх поднял. Встаю и отвечаю: "Ваш вопрос, уважаемый Борис Борисович, прост до невозможности. И ответ на него давно, ещё со времён Дениса Давыдова, известен широким массам. Во-первых, это "гусар гусару — брат". Во-вторых, "сам пропадай, а товарища — выручай". В-третьих, "гусара триппером не испугать". В-четвёртых…" Ну, короче, ещё пару сентенций славных выдал. Удивился Бур Бурыч, ну, и представиться меня попросил. Я и выдал: "Матвей Кусков, в душе — гусарский ротмистр". Вот с тех пор оно и пошло, все стали меня «Ротмистром» называть! А что? По мне, так весьма достойная кликуха!

Ник, в свою очередь, Матвею рассказал свою историю.

Самое удивительное, что тот в неё поверил — сразу и безоговорочно.

— Ух, ты! — вздохнул завистливо. — Надо же, как оно в жизни бывает! Везёт же некоторым. Мне бы в тот коридор, а оттуда — сразу к Денису Давыдову, в жизнь гусарскую: битвы, дуэли, балы!

Мальчишка, одно слово.

Владимир Ильич Вырвиглаз, заслуженный доктор и профессор, также проявил себя как человек неординарный, мечтательный и трепетный — в глубине души. В редкие минуты общих вечерних посиделок, когда слово ему предоставлялось, рассказывал душещипательные бесконечные истории — о любви, сентиментальной и нежной. Такой вот Рыцарь — Верной, но Несчастной Любви.

Время шло. Приближалась весна.

— Скоро уже поедем, — обещал Курчавый и загадочно добавлял: — Полетим, вернее, товарищи! Эх, полетим!

У Ника с Ротмистром всё уже было готово: станок полностью изучен и освоен, метров сто уже набурили — в самом дальнем конце двора.

Ещё на металлическом заводе Ник наделал буровых коронок: пятьдесят штук, в полном комплекте — с расширителями и кернорвательными кольцами.

Не простых коронок, алмазных! Курчавый лично в Москву выезжал за алмазами, получал в ГОХРАНе. Потом рассказывал, как о тех коронках лично товарищу Сталину доклад делал. Может, и правда, хотя и приврать мог запросто — для поднятия боевого духа коллектива.

Два месяца Ник безвылазно на заводе провёл, ночевал прямо в цеху. А что сделаешь? Только когда Ник лично участие в работе принимал — получалось всё. Стоило отъехать, оставив чертежи и инструкции, тут же всё в тартарары летело, сплошной брак пёр.

Видимо, не хотело то время секреты свои этому времени отдавать, то же самое, как с разными песенками и анекдотами.

Однажды ночью, когда Ник у печи плавильной готовые коронки освобождал от графитовых форм, показалось, что наблюдает за ним кто-то. Пристально так, старательно. Резко обернулся: действительно два жёлтых огонька сверкнули за стеллажом и погасли тут же. Волчьи те глаза были, Ник в этом был совершенно уверен. Хотя откуда взяться волкам — в заводском цеху?