– Ну а ты-то чего плачешь? – спросил. – Помнишь ведь, что отец говорил…

Речь шла о том, что готовил нам Сталин. Мама, разумеется, обо всем знала – отец действительно предупреждал нас о том, что может случиться.

– Знаешь, – ответила, – я все понимаю, но мне его все равно жаль – он ведь очень одинокий человек.

Я сел обедать, а мама поехала к Светлане. И о смерти Сталина, и о поведении его близких и соратников в те дни написано много, но в основном это пересказы или явные домыслы. Широко известно, скажем, что Светлана у кровати Сталина чуть ли не сутками сидела. Мы же знали, что она находилась дома и была совершенно спокойной. Я не хочу сказать, что она не любила отца, но это была отнюдь не та безумная любовь, о которой столько написано…

На похоронах Сталина я был, разумеется. Как всегда в подобных случаях, партийные органы дали разнарядку по организациям, а те уже выделяли людей. Но это, конечно же, не значит, что в противном случае я бы не пошел.

Тогда, в марте пятьдесят третьего, я не был уже тем мальчишкой из тбилисской школы, боготворящим вождя. Он многое знал и многое понимал. Сегодня могу сказать совершенно однозначно: проживи Сталин еще несколько лет, и в Президиуме ЦК не осталось бы никого из тех, кто пережил Сталина. Мой отец, разумеется, не исключение. Его уничтожение готовилось еще при жизни Сталина, о чем он и рассказывал нам с матерью.

Помню, уже после смерти Сталина, когда отец рассказывал маме, какие реформы предложил провести Хрущеву, Маленкову и другим, она сказала:

– Какая разница, сделал бы это Иосиф Виссарионович или они… Если бы он – было бы не так обидно.

Мама прекрасно знала сталинское окружение и не верила, что отцу позволят осуществить свои замыслы. Во всяком случае, никаких сомнений, что отца отстранят, у нее не было и тогда…

Вне всяких сомнений, смерть Сталина спасла жизнь его окружению. Он неизбежно заменил бы своих соратников совершенно новыми людьми, которые не знали бы всего того, что знали Молотов, Маленков, Хрущев и другие, включая, повторяю, моего отца. Убрал бы Сталин, вне всяких сомнений, и министра государственной безопасности Игнатьева. Сталин уже готовился войти в историю как абсолютно, я бы сказал, чистый человек, создавший великое государство, выигравший великую войну. Будем объективны: уходя, Сталин оставлял действительно великую страну, вполне обоснованно гордившуюся многими достижениями. Другой вопрос, какой ценой это было достигнуто…

Отец все это отлично понимал, но хотя и имел столкновения со Сталиным, как ни один другой член Политбюро, смерть главы государства его расстроила. Здесь не было, знаю, наигранности, как, скажем, у Хрущева. Думаю, смерть Сталина, несмотря ни на что, он переживал чисто по-человечески. Наверное, это звучит несколько странно в контексте того же «Мингрельского дела», но это так. Не был отец ни жестоким, ни злопамятным человеком. И об этом знали многие.

Из воспоминаний Светланы Аллилуевой:

«Только один человек вел себя почти неприлично – это был Берия. Он был возбужден до крайности, лицо его, и без того отвратительное, то и дело искажалось от распиравших его страстей. А страсти его были – честолюбие, жестокость, хитрость, власть, власть… Он так старался в этот ответственный момент, как бы не перехитрить и как бы не недохитрить! И это было написано на его лбу. Он подходил к постели и подолгу всматривался в лицо больного – отец иногда открывал глаза, но, по-видимому, это было без сознания или в затуманенном сознании. Берия глядел тогда, впиваясь в эти затуманенные глаза; он желал и тут быть “самым верным, самым преданным” – каковым он изо всех сил старался казаться отцу и в чем, к сожалению, слишком долго преуспевал…

В последние минуты, когда все уже кончалось, Берия вдруг за метил меня и распорядился: “Уведите Светлану!”. На него посмотрели те, кто стоял вокруг, но никто и не подумал пошевелиться. Когда все было кончено, он первым выскочил в коридор и в тишине зала, где стояли все молча вокруг одра, был слышен его громкий голос, не скрывавший торжества: “Хрусталев! Машину!” Это был великолепный современный тип лукавого царедворца, воплощение восточного коварства, лести, лицемерия, опутавшего даже отца, которого вообще-то трудно было обмануть. Многое из того, что творила эта гидра, пало теперь пятном на имя отца, во многом они повинны вместе…»

В книге «Двадцать писем другу» есть и такие слова: «Страшную роль сыграл Берия в жизни нашей семьи. Как боялась и ненавидела его мама!» А между тем моего отца мать Светланы, Надежда Аллилуева, не могла ни любить, ни ненавидеть. Они просто-напросто не были знакомы. Жена Сталина застрелилась в 1932 году, за шесть лет до переезда нашей семьи в Москву. Светлана была еще ребенком…

Светлану я понимаю, хотя и не могу, естественно, согласиться с тем, что она написала. Ей просто хотелось, чтобы ее отец выглядел не так ужасно… Широко известно имя человека, официально обвиненного во всех преступлениях, так что можно писать о нем что угодно. Мораль здесь, насколько понимаю, отступает на другой план…

Несколько лет назад, переехав в СССР, Светлана пожелала встретиться с нами – мама еще была жива. Мы решили, что не стоит этого делать, и встреча не состоялась. О ее жизни я знаю лишь из сообщений западной прессы.

А когда-то мы были очень хорошо знакомы. Я учился в одной школе с детьми Сталина. Светлана Аллилуева сидела за одной партой с моей будущей женой. Она нас с Марфой и познакомила.

Запомнилась дочь Сталина умной, скромной девочкой. Хорошо знала английский. Очень была привязана к моей матери. Уже во время войны попал я в одну неприятную историю, связанную со Светланой. После возвращения с фронта подарил ей трофейный «Вальтер». Проходит время, и в академию, где я учился, приезжает генерал Власик, начальник личной охраны Сталина.

– Собирайся, – говорит, – вызывает Иосиф Виссарионович.

Приезжаю. Никогда раньше такого не было, чтобы вызывал.

Поговорили немного о моей учебе, а потом и говорит:

– Это ты Светлане револьвер подарил? А знаешь, что у нас дома с оружием было? Нет? Мать Светланы в дурном настроении с собой покончила…

Я обалдел. Знал, что мать Светланы умерла, но о самоубийстве никто у нас в доме никогда не говорил.

– Ладно, – сказал Сталин, – иди, но за такие вещи вообще-то надо наказывать…

Со Сталиным я, разумеется, встречался не раз в самых разных обстоятельствах и в самое разное время и должен признаться, что отношение к нему у меня и сегодня далеко не однозначное. Когда мы жили в Грузии, то просто молились на него. В Москве отношение к нему изменилось. Мне приходилось слышать разговоры родителей о Сталине, да я и сам уже понимал, кто повинен в репрессиях, политических процессах и прочем.

И тем не менее это был человек, который мог очаровать любого. Неправда, что его считали великим человеком лишь заурядные льстецы. Думаю, многие деятели культуры, включая выдающихся советских писателей, художников, были по-своему искренни, воспевая Сталина. Хотя, безусловно, проходимцев, кормившихся, как это часто бывает, на восславлении вождя, тоже хватало…