Иногда Толик, запинаясь, вдохновенно читал, водя заскорузлым пальцем по вырванному из тетрадки младшей дочери листку что-нибудь из Княжнина или Максимовича:

«…Почто, мой друг, поэт любезный!

Бумагу начал ты марать

И вздохи тяжки, бесполезны

Почто ты начал издавать?

Бессмертья, славы ль громкой ищешь,

Чтоб в летописях вечно жить;

Или за тем ты только рыщешь,

Чтоб рифмачом на свете слыть?..»

А то забегал Фокказ Гиндуллин. Приглашал к себе:

— Андреич, — смешно шевелил густыми бровями механизатор-татарин, — обувайся. — Мой Аня пельмени сварил, зовёт кушать. Откажешься — он сильно обижаться будет.

В Кривую Падь узкими таёжными тропками кралась весна. Робкая, бледная после долгой зимы. Зябко поводя укрытыми шалью плечами, она осторожно ступала босыми ногами по изуродованному северными ветрами низкорослому кедровому стланнику. Упрямо наклонив голову, шла сквозь непогоду с юга. Шагала по вершинам сопок, по южным их склонам, испуганно обходя забитые снегом распадки, взбухшие от вешней влаги под неверным льдом речушки, сторонясь закрытых ущелий и глубоких таёжных озёр.

Всё чаще дул с моря тёплый юго-западный ветерок. Снег, скопившийся за зиму в тайге, стал оседать. Сугробы скособочились, потемнели, подёрнулись хрусткими прозрачными льдинками. На солнечных прогалинах сквозь жухлый ковёр прошлогодней травы лезла на свет черемша.

Вот уже и по северному склону сопки, пробивая себе дорогу в насте, зажурчал ручеёк.

Вильнул в сторону, заинтересовавшись парящей отдушиной в сугробе. Заглянул в укрытую за пихтовым выворотнем берлогу и разбудил медведя, хозяина здешней тайги.

Тот выбрался на волю — тощий, в свалявшейся за долгое лежание на боку шерсти, сонный и недовольный. Гималайский мишка — чёрный с белым ярким пятном на мощной груди. Не столь крупный, как его бурый родственник, но такой же свирепый и бесстрашный.

Продрав слипшиеся за долгую зиму глаза, он встал на задние лапы, выпрямился и рыкнул что было сил в сторону посёлка. И на мгновение всё смолкло в тайге: перестали петь пташки, пригнулся под еловой лапой, стараясь быть незаметным, зайчишка, подняла голову тонконогая изящная кабарга с прошлогодней травинкой во рту, насторожила уши, повела огромными глазами восточной красавицы…

Потянулись с юга косяки гусей, и их зовущий клёкот волновал, не давал заснуть. Ещё пока закованное ледяной бронёй море задышало, стряхивая дремоту, шевельнулось…

— Весной пахнет, — распрямлял плечи дизелист Гиндуллин, выходя покурить на крылечко электростанции. Он глубоко, всей грудью вдыхал свежий, пахнущий надеждой на лучшее, весенний воздух и умильно щурил свои и без того узкие татарские глаза.

Толик Ременюк во время дежурства перебирал лодочный мотор.

— Скоро на охоту, Андреич, — щерился прокуренными зубами дизелист. — Эх, люблю я это дело!..

Держа оголённый конец высоковольтного провода в левой руке, правой резко крутил маховик магнето. Из-под изуродованного чёрного ногтя указательного пальца в корпус двигателя с треском била ярко-синяя искра.

— Ой! — восклицал довольный Толик…

То же самое он проделывал и со вторым проводом двухцилиндрового двигателя.

И опять — искра, и снова — «Ой!», и — та же счастливая улыбка на обветренном лице.

— Хорошо, не больно! — раскатисто хохотал довольный дизелист.

А у меня по коже бегали мурашки.

* * *

Нагрянула проверять готовность рыбобазы к путине комиссия с заместителем Генерального директора во главе. Замечаний понаписали страницы три, сроки устранения недостатков установили сжатые, нереальные. Но акт приёмки, тем не менее, подписали, и руки нам пожал Главный крепко, пообещав поощрение.

По такому случаю пришлось организовать банкет — как же без застолья! — пригласили всю местную «интеллигенцию» посёлка. Столы накрыли в столовой, отремонтированной, благоухающей свежей масляной краской, ожидающей со дня на день завоза сезонных рабочих. Я, с самого утра сдавая комиссии «свои» объекты, мечтал только об одном: скорее бы закончилась торжественная часть, и можно было бы незаметно улизнуть домой, отоспаться…

И тут вошла она — чуть выше среднего роста, стройная шатенка моих лет, может, на год-полтора постарше. Носик чуть длинноват, с горбинкой, взгляд синих глаз внимательный и спокойный. Длинные каштановые волосы уложены в скромную высокую причёску.

Фигуру девушки облегало тёмное открытое вечернее платье, высоченные каблуки чёрных элегантных туфель выстукивали по крашеным половицам столовой незнакомый волнующий мотив. В её осанке, походке, взгляде, манере произносить слова чудилось что-то царственное… Спокойная уверенность, и в то же время — ни грамма высокомерия. Лишь врождённая простота и естественность. Незнакомка, улыбаясь встречным, прошла в середину нашего импровизированного банкетного зала. Подойдя к нам, девушка кивнула знакомым и, непринуждённо подобрав край длинного платья, заняла свободное место за столом, как раз напротив меня. Когда она подняла голову, я поймал её взгляд и, мгновенно утонув в бездонной его синеве, вдруг отчётливо понял, что пропал…

— Кто такая? — спросил я Главбуха, когда девушка вышла из-за стола.

— Оксанка-докторша, из Октябрьска, — Семён Яковлевич прикурив папироску, мотал в воздухе спичкой, стараясь погасить.

— Сегодня Люба, дочка твоего Ременюка, по санзаданию из больницы после операции прилетела. И Оксана — этим же рейсом. Она нашу амбулаторию курирует. Бывает в «Кривой» время от времени… Что, понравилась?

— Понравилась, — я не мог оторвать глаз от девушки.

— Хороша, шикса, — причмокнул губами главбух, потянувшись к бутылке.

— Нет-нет! Мне хватит, — я помахал перед лицом ладонью.

— Эх, Михаил, Михаил, это мне уже скоро хватит, а у вас, молодых, всё ещё только начинается, — с грустью промолвил Семён Яковлевич, вливая в себя очередную порцию сорокаградусной.

В этот вечер я так и не решился познакомиться с девушкой. Мне доставляло удовольствие наблюдать за Оксаной — как она сидит за столом, двигается, улыбается, поправляет причёску, разговаривает… Когда девушка хмурилась, широкие тёмные брови сходились к переносице, образуя вертикальную забавную складку на лбу, и лицо её на пару секунд застывало, делалось отстранённым. Наверное, что-то не нравилось в словах собеседницы.

А через минуту-другую, как ни в чём не бывало, уже заливалась смехом, откидываясь на стуле и промокая платочком глаза. Женщины всегда чувствуют мужской интерес.

Несколько раз за вечер я ловил её взгляд, читая в нём вопрос. Так мы заочно и подружились с Оксаной.

Утром, провожая к вертолёту начальство, я помахал улетающей девушке, как своей старой знакомой, и получил в ответ приветливую улыбку. Когда лицо Оксаны, обрамлённое белым пуховым платком, появилось в кругленьком окошечке иллюминатора, набравшись смелости, спросил девушку знаками: