Почему моя бабушка — долгострадалица? Это если вычесть двадцать три года пребывания на ратных стадиях беременности-то? Когда-то у Гаса было одно пристрастие — играть с Эммой дуэтом: он на скрипке, она на пианино. Однако во время войны она застукала его с девицей из патруля затемнения понятно за чем. Пианино тоже участвовало, и кое-что похуже. И больше она в его присутствии к пианино не притронулась — такая была расплата. А упрямства ей хватало — вообще-то она была совсем не похожа на Гаса и подстраиваться под его артистический темперамент не собиралась. При таком раскладе он попробовал привлечь к музицированию дочерей, но получалось «все как-то не так, Кит» — говаривал он мне, — «все как-то не так». Послушать его, Эмма выходила просто каким-то Артуром Рубинштейном в юбке. «Никого и близко к Эмме не было. Играла как никто», — повторял Гас. Его память об этом превратилась во что-то типа романтической тоски по утраченной любви. К сожалению, тем случаем его неверность не исчерпывалась. В их истории было много мелких скандалов и хлопаний дверьми. Гас ничего не мог поделать со своей бабнической натурой, а Эмме просто надоело с этим мириться.

Дело в том, что Гас и его семейка были большой редкостью для того времени — можно сказать, верхом допустимой богемности. Гас и сам в чем-то поощрял пренебрежение нормами, манеру выделяться, но и гены играли роль. Одна из моих теток участвовала в труппе любительского театра. Вообще у каждой имелись артистические склонности того или иного рода — в зависимости от обстоятельств. Если вспомнить, какие тогда стояли времена, порядки в доме были заведены очень свободные — совсем не Викторианские. Вот, например, одна из выходок, типичных для Гаса Когда его дочки были подростками, к ним пришли в гости пятеро-шестеро мальчиков, и их посадили на диван лицом к окну, а девочки сидели напротив. Так вот, отец семейства тут же бежит наверх в туалет и спускает на веревочке через окно использованный гондон, и тот болтается на виду у пацанов и за спиной у дочек. Такое вот чувство юмора. Пацаны, конечно, начинают краснеть, их распирает от смеха, а девчонки сидят и не врубаются, что за фигня. Гас вообще любил устроить всем легкую встряску. И еще Дорис рассказывала, каким шоком для её матери, Эммы, было узнать, что две сестрицы Гаса, Генриетта и Фелисия, которые жили вместе на Коулбрук-роу, оказывается, — тут она переходила на шепот — «принимают клиентов». Не все сестры Дорис были как она — такие же острые на язык, иначе говоря Некоторые были благопристойные, правильные, как Эмма. Но никто из них не закрывал глаза на существование Генриетты и Фелисии.

Раньше всего я помню Гаса по нашим гуляниям, нашим пешим марш-броскам, в которые, я догадываюсь, он отправлялся со мной главным образом для того, чтобы удрать из дома. Я был хорошим предлогом — я и пес, которого звали Мистер Томпсон Вуфт. До меня у Гаса никогда не было парня в доме — ни сына, ни внука, — и, я думаю, мое появление стало большой вехой в его жизни, прекрасным поводом, чтобы уходить гулять и пропадать. Когда Эмма приставала к нему с домашними делами. Гас неизменно отвечал «Я бы с удовольствием, Эм, но я тут себе уже всю задницу отсидел». Заговорщицкий кивок в мой адрес — и ага, пора выводить пса. Мы наматывали с ним многие мили, слонялись, иногда казалось, сутками. Однажды забрались на Примроуз-хилл посмотреть на звезды — разумеется, в компании Мистера Томпсона. «Не знаю, наверное, домой мы сегодня уже не доберемся», — сказал Гас. И мы улеглись спать прямо под деревом.

— Пойдем-ка с псом погуляем. (Это был сигнал начинать движение.)

— Пойдем.

— Плащ возьми.

— Так дождя же нет.

— Бери-бери.

Как-то во время наших гуляний Гас спросил (мне было пять или шесть):

— Есть у тебя с собой монетка?

— Есть, Гас.

— Видишь вон пацаненка на углу?

— Вижу, Гас.

— Пойди дай ему монетку.

— Но Гас!

— Иди-иди, ему хуже, чем тебе.

Я отдаю монетку.

Гас дает мне две взамен.

Урок на память.

С Гасом никогда не было скучно. Как-то поздно вечером на станции Нью-Кросс мы стояли в густом тумане, и он дал мне затянуться первым в жизни окурком: «Ничего, никто не увидит». Или взять его привычную манеру приветствовать приятелей: «Здорово, чтоб тебе всю жизнь мудаком не остаться». С такой еще потрясающей невозмутимостью, очень по-гасовски. Я его обожал. Легкий шлепок мне по затылку: «Ты этого не слышал, понял?» -Что, Гас?»

Он напевал себе под нос, мог промычать целую симфонию, пока мы куда-то шли. То в Примроуз-хилл, то в Хайгейт, то по Ислингтону к центру через Арчуэй, через Энджел — блин, где мы с ним только не шлялись!

— Сосиску хочешь?

— Хочу, Гас.

— Обойдешься. Идем в Lyons Corner House[14].

— Хорошо, Гac.

— Смотри бабушке не сболтни.

— О’кей, Гас! А как же с псом?

— У него там повар-приятель.

Мне было уютно ощущать его привязанность, теплые чувства ко мне, и я почти все время ходил, сгибаясь пополам от его шуток. Учитывая, что в ту пору в Лондоне было мало чего веселого. Правда, всегда оставалась МУЗЫКА!

— Забегу на секунду, надо струн купить.

— О’кей, Гас.

Я особенно не разговаривал, я слушал. Он в своей кепке клинышком — и я в своем детском плащике. Наверное, от него я подцепил свою любовь к бродячей жизни. «Если живешь с семью дочками рядом с улицей Семи сестер, а с женой вообще выходит восемь — пошатаешься тут с мое». Ни разу не помню, чтобы он выпивал. Но чем-то таким он точно занимался. По пабам мы не ходили. Зато в магазинах он довольно часто исчезал где-то в подсобках. Я оставался один на один с выставленным товаром и изучал его с блеском в глазах. Он появлялся — с таким же блеском.

— Все, идем. Пес где?

— Здесь, Гас.

— Пошли, Мистер Томпсон.

Было невозможно угадать, куда нас занесет. Магазинчики по всему Энджелу и Ислингтону — он просто исчезал в их глубине: «Постой здесь минутку, сынок. Держи пса».

И потом он выходил, говорил: «Вот и ладненько», и мы шли дальше и под конец оказывались в Вест-Эндс, в мастерских при крупных музыкальных магазинах вроде центра Айвора Майранца или HMV. Он знал там всех мастеров, всех реставраторов. Меня он оставлял сидеть на полке. Вокруг были баки с клеем, подвешенные инструменты, мужики в длинных коричневых халатах, которые что-то клеили, и в конце цеха всегда сидел кто-то, кто испытывал инструменты, — оттуда постоянно доносилась какая-то музыка. А еще заходили тщедушные замученные люди из оркестровой ямы с вопросами: «Моя скрипка уже готова?» Я просто сидел там с чашкой чая и печеньем, и баки с клеем издавали свое «блоп-блоп-блоп» — такой Йеллоустоун в миниатюре, — и меня все это просто поглощало с головой. Я не скучал ни секунды. Скрипки и гитары, подвешенные на проволоке, ездят по цеху на конвейере, и весь этот народ что-то чинит, собирает, полирует. На меня тогда это производило очень алхимическое впечатление, как в диснеевском «Ученике чародея». Я просто влюбился в инструменты.