Приехав к Баратовским, они застали в гостиной только Ванду, и Фабиан представился ей, правда, очень смущенно, но все же вполне сносно. Молодая графиня, заметив его робость, не могла устоять, чтобы не подтрунить над ним.

— Значит, вы — наставник моего кузена Вольдемара. Выражаю вам свое полное сочувствие и от всей души жалею вас.

Фабиан испуганно посмотрел на нее, потом на Вольдемара, но последний, по-видимому, ничего не слышал, так как на его лице не было заметно ни малейших следов негодования.

— То есть… как это? — пробормотал доктор.

— Я думаю, очень нелегкая задача воспитывать господина Нордека, — спокойно продолжала Ванда, от души потешавшаяся над смущением, вызванным ее словами.

Фабиан со страхом посмотрел на Вольдемара, он знал, что тот не терпит никаких подтруниваний, но молодой человек, к его удивлению, совершенно спокойно опирался рукой на кресло графини Моринской, и на его губах даже мелькнула улыбка, когда он нагнулся к ней и спросил:

— Вы думаете, что я так несносен?

— Конечно! — объявила Ванда. — Ведь не далее как третьего дня во время спора из-за руля я имела удовольствие видеть, как вы злитесь.

— Но ведь не на вас! — с упреком произнес Вольдемар.

Фабиан выпустил из рук шляпу. Что за тон раздался из уст его необузданного воспитанника и что означал взгляд, который сопровождал его? Перед глазами бедного Фабиана все завертелось. Несмотря на свою полную неопытность в любовных делах, он начал понимать, «в чем тут, собственно, дело». Так вот почему Вольдемар так быстро примирился с матерью, вот почему он в любую погоду мчался в С. и вот где таилась причина его перемены. Витольда, несомненно, хватит удар, когда он узнает всю эту историю. «Дипломатическая миссия», правда, была выполнена в первые же полчаса, но ее результат нагнал такой смертельный ужас на «дипломата», что он забыл все на свете и, вероятно, выдал бы себя, если бы в эту минуту не вошла княгиня Баратовская.

У княгини было немало причин познакомиться с воспитателем сына, который должен был сопровождать его при поездке в университет. Понятно, в течение первых же десяти минут она убедилась в том, что со стороны безобидного Фабиана нечего опасаться какой-либо враждебности и что даже, наоборот, он может пригодиться ей, сам того не подозревая. Вследствие этого она снисходительно удостоила его своей милостивой благосклонности и вполне одобрила то смирение, с которым он отнесся к этому снисхождению. Его робость и смущение в ее присутствии она нашла вполне естественными и соблаговолила вступить с ним в продолжительную беседу.

С появлением матери Вольдемар снова, как обычно, замолчал. Он почти не принимал участия в общем разговоре и сказал княгине лишь несколько слов. Она тотчас же встала и вышла с ним на балкон.

— Ты хотел поговорить со мной наедине? — спросила она.

— Да! Я хотел сказать тебе, что не имею возможности проводить тебя и Льва в Вилицу, как было условлено.

— Почему? Возникли какие-то препятствия?

— Да, — с недовольством ответил Вольдемар. — Выяснилось, что для утверждения моего совершеннолетия нужно выполнить еще некоторые формальности, требующие моего присутствия. Ни дядя Витольд, ни я до сих пор не подумали об этом. Мне придется остаться на некоторое время.

— В таком случае мы тоже отложим свой отъезд, — сказала княгиня. — Но я должна буду отправить Ванду в Раковиц одну.

— Ни в коем случае, — решительно заявил Вольдемар. — Я уже написал в Вилицу, что ты приедешь на будущей неделе и чтобы в замке были сделаны необходимые приготовления.

— А ты?

— Я приеду, как только буду свободен. Во всяком случае, до отъезда в университет я пробуду с вами несколько недель.

— Еще один вопрос, — серьезно спросила княгиня. — Твоему бывшему опекуну известно это решение?

— Нет. Я говорил только о своем пребывании в Вилице.

— Значит, тебе придется отвечать перед ним за наше пребывание там?

— Я беру это на себя, — коротко произнес Вольдемар. — Впрочем, я сообщил управляющему, чтобы он до моего приезда был всецело в твоем распоряжении; все твои приказания будут исполняться беспрекословно.

— Значит, мы можем наверняка ожидать тебя? — спросила княгиня. — Что касается Льва…

— Он все еще дуется на меня из-за нашей ссоры, — перебил ее Вольдемар. — Он очень демонстративно ушел к морю, чтобы не встречаться со мной.

Княгиня нахмурилась. Лев получил приказание приветливо относиться к брату и тем не менее выказывал строптивость, которая теперь была вовсе некстати.

— Лев очень вспыльчив и неблагоразумен, — ответила она. — Я позабочусь о том, чтобы он первый протянул тебе руку примирения.

— Не надо, — холодно отклонил Вольдемар. — Лучше мы сами решим этот вопрос, не беспокойся!

Они снова вошли в гостиную, где Ванда тем временем конфузила Фабиана. Княгиня выручила его и, желая подробно обсудить план занятий своего сына, увела доктора в свою комнату.

— Бедный доктор, — сказала Ванда, глядя ему вслед. — Мне кажется, Вольдемар, что вы в данном случае полностью поменялись ролями. Вы не питаете никакого почтения к вашему учителю, тогда как он очень боится вас.

Вольдемар не стал оспаривать это справедливое замечание, а только ответил:

— Вы находите, что доктор Фабиан представляет собой такую личность, которая может внушить почтение?

— Нет, но он, кажется, очень добродушен и терпелив…

Молодой человек сделал презрительную гримасу.

— Может быть, но это такие черты, которые я совершенно не умею ценить.

— Вас надо тиранить, для того чтобы внушить почтение? — с лукавым взглядом спросила Ванда.

Вольдемар придвинул кресло и опустился рядом с ней.

— Это зависит от того, кто будет тиранить. В Альтенгофе я никому, даже дяде Витольду, не советовал бы пробовать, да и здесь допущу это только с одной стороны.

— Не знаю, — ответила Ванда. — Я не хотела бы и пробовать.

Вольдемар ничего не ответил; по-видимому, он был занят совершенно другими мыслями.

— Разве третьего дня вы не нашли, что на Буковом полуострове было прекрасно? — вдруг спросил он.

Девушка слегка покраснела, но ответила прежним шаловливым тоном:

— Я нахожу, что это место, несмотря на красоту, таит в себе что-то жуткое. Что же касается вашей легенды, то я не стану больше слушать ее при заходе солнца, а то, пожалуй, начнешь верить в эти старые сказки.

— Да, — тихо ответил Вольдемар. — Вы упрекали меня в том, что я не мог понять поэзию в этой легенде… теперь я тоже научился понимать ее.

Ванда молчала. Она снова боролась с тем смущением, которое было знакомо ей лишь с позавчера.

Вольдемар тщетно ожидал ответа, ее молчание причиняло ему страдание, а потому он снова заговорил: