Секунду, секундочку… Что же – и квартиры не было? Нет, квартира была, точно была. А эти трое? И трое были. В чем же тогда фантазия?

Ну, например, в том, что это я их убила. Фактически-то всё выглядит совершенно иначе. Фактически – уголовный дедок перерезал горло лысому, а потом насадил на нож здоровенного. Правильно?

Правильно. Только одно непонятно: с какого такого перепугу он вдруг решил их зарезать? Память услужливо, без спроса, подкинула мне картинку, которую лучше было бы не вспоминать: дед в майке, трусах и резиновых сапогах, стоящий в луже крови над агонизирующим Серым. Я видела его явственно, как будто в темном дворе вдруг зажегся киноэкран на всю площадь стены противоположного дома. Я отчетливо различала церковные маковки, синеющие на бледной стариковской груди, красную морщинистую шею, подрагивающие тонкие ноги, руки, бессильно повисшие вдоль тела.

Но главное – лицо. Растерянное, полубезумное выражение лица, какое бывает у человека, который вдруг, внезапно очнулся от кошмарного наваждения и теперь с ужасом взирает на дело рук своих, недоумевая, как такое могло случиться. Он ведь тогда же спросил у меня что-то в этом духе? Сейчас… сейчас вспомню. А, вот:

– Как же это, слышь?

Да, именно так. «Как же это, слышь?..» – тот, кто заранее спланировал хладнокровное двойное убийство, не задает подобного вопроса. А в том, что убийство было хладнокровным, можно не сомневаться: дед орудовал хлебным ножом с поистине хирургической точностью. Развалил лысому горло так, что тот и дернуться не успел. Одним движением пробил насквозь высоченного молодого мужчину атлетического телосложения. Я мало что понимаю в анатомии, но такой удар должен быть очень силен. Все это плохо согласуется с дрожащими коленками и вяло повисшими руками.

А взгляд? Я снова всмотрелась в киноэкран: в устремленном на меня взгляде выцветших стариковских глаз читался панический страх – даже больше: удушающий ужас, с каким, должно быть, смотрели первобытные неандертальцы на огромного саблезубого тигра. Да-да: он смотрел на меня и видел неминуемую смерть, медленно приближающуюся к нему на мягких пружинистых лапах. Это у нее он спрашивал – у нее, не у меня:

– Как же это, слышь?

И что же он услышал в ответ?

– Сдохни! – вот что. – Сдохни, кому говорят!

И дед немедленно исполнил этот недвусмысленный приказ.

Я с усилием перевела дыхание. Воображаемый киноэкран погас. Рядом, вокруг да около, озадаченно поглядывая в мою сторону, бродила Бимуля. Ей уже хотелось домой, в тепло, к миске с едой. Я поднялась со скамейки и взяла собаку на поводок. Фантазии фантазиями, но то, что произошло в квартире № 31, не поддавалось простому объяснению. Да, между такими собутыльниками нередки пьяные драки с летальным исходом. Да, эта драка может начаться вдруг, без каких-либо видимых причин и даже без предварительной минимальной ссоры. Да, пожилого человека может настигнуть внезапный инфаркт. Но велика ли вероятность того, что все это случится одновременно с моим случайным приходом туда? Велика ли вероятность того, что три эти смерти никак не связаны с моим присутствием в комнате, с моими действиями, с моим приказом «сдохнуть»? Факт: я потребовала от них умереть. Факт: сразу после этого они умерли. Отчего бы не предположить, что два этих факта связаны, причем второй является следствием первого? Звучит тоже невероятно – но не более, чем «простое» объяснение. Можно назвать это фантазией, а можно и нет…

– А ты проверь, – вдруг посоветовала доселе смущенно помалкивавшая умная-я. – Если уж ты вообразила в себе такие убийственные способности, то испытай их еще разок. Если сработает, то…

Бимуля смирно шла рядом, время от времени, словно бы невзначай, подталкивая меня плечом под колено.

– Слышала, Бимочка? – сказала я. – Мне уже рекомендуют записаться в киллеры. А ты говоришь – фантазии…

Дома было тихо, мама спала. Я положила собаке поесть, налила себе чаю и легла. Не знаю как у кого, но у меня усталость бывает такой страшной, что отпугивает даже сон. Сначала я долго ворочалась, безуспешно пытаясь определить, что именно мешает мне уснуть. Жажда? Холод? Тепло? Потом поняла: часы – вернее, их тиканье. Тиканье часов в доме напоминало о ходиках с кудрявым Ильичом. Я встала, повынимала у всех часов батарейки и легла опять. Но проклятое тиканье слышалось по-прежнему, черт его знает откуда: то ли из соседней квартиры, то ли из моей собственной башки.

Уже после полуночи, окончательно осознав, что шансов заснуть нет, я достала ватман и стала чертить. Никогда – ни до, ни после – я не занималась скучным предметом «Детали приборов и машин» с таким изощренным удовольствием: вдумчиво, не торопясь, посвящая работе все силы и помыслы. К четырем утра курсовая была полностью восстановлена. Без прежних помарок, притирок и исправлений она выглядела как минимум на балл лучше утраченного варианта.

– Вот видишь? – победно сказала я-глупая себе-умной. – Все в этом мире поддается восстановлению. Все можно исправить. Вон он, курсовик, на столе, полюбуйся!

Умная благоразумно промолчала, что ей, вообще-то, несвойственно.

Я залезла под ватное одеяло, позвала Биму, прижала к ее теплому боку свои ледяные ноги и провалилась в сон.

Курсовую работу принимала доцент Куликова, известная также под злым и даже, можно сказать, гадким, но при этом удивительно точным прозвищем «Кулиса». Прозвище прилипло к этой пожилой тетке по трем причинам: созвучности с фамилией, тематической близости к преподаваемому предмету и, главное, благодаря походке. То ли вследствие врожденного порока, то ли из-за травмы правый тазобедренный сустав доцента Куликовой был сильно вывихнут вбок, отчего при ходьбе преподавательница постоянно раскачивалась туда-сюда, издавая при этом тихий, но явственный скрип – ну точь-в-точь кулиса из какого-нибудь плохо смазанного механизма.

Лоська подошел, когда мы с Катькой ждали своей очереди в коридоре, – подошел сам, без предварительного уговора или какой другой инициативы с моей стороны. Это выглядело настолько необычно, что я даже на минуту забыла о своих тревогах. В те дни я частенько тревожилась по разным пустякам, хотя с момента резни в квартире № 31 прошло больше недели, и моя паранойя могла бы уже и поутихнуть. Могла – но не утихала. Должен же был когда-то проявиться мой проклятый тубус, забытый в самом неподходящем месте!

И все же – неделя есть неделя, время лечит любые тревоги.

– Перестань трястись, – успокаивала саму себя я-умная. – Менты могли и не обратить внимания на какой-то тубус с чертежами. Да даже если и обратили – подумаешь, орудие преступления! Зачем им привлекать к расследованию этот посторонний предмет? Больше им заниматься нечем! Причина смертей ясна и без твоих дурацких чертежей: вот хлебный нож, вот инфаркт… По идее, милиция должна закрыть это дело, не открывая тубуса.

Но это – по идее. А на практике я всякий раз вздрагивала при виде человека в форме, а уж, заслышав милицейскую сирену, и вовсе впадала в ступор. Это заметила даже Катька, которая, как правило, настолько занята собой, что почти не смотрит на других.