Однако отец мой все время перебивал их добрые и сострадательные речи:

— Нет, нет, ради Бога! Снимите с меня это проклятое бремя, а то жизнь мне совсем опостылела! Уж тринадцать лет как я все жду, что дела мои поправятся, — и все без толку. Словом, с этим хозяйством нет мне ни счастья, ни удачи. Соленым потом и бессонными ночами платил я лишь за то, чтобы все глубже залезать в долги. Чего я только ни затевал, но сколько ни мучил себя прикидками да урезками, голодом да нуждою, трудом до кровавых мозолей — ничего мне, как видите, не помогло. Особенно неудачлив я был в скотоводстве. Ежели продавал своих коров, для того чтобы можно было пустить с торгов и сено и так заплатить налоги, то вместе со всем семейством, которое, кроме как за труд по хозяйству, не могло заработать и крейцера, мы оставались без пропитания, пока не пущу тотчас же на еду половину выручки. С самого начала пришлось нанимать поденщиков, брать в долг и перебиваться из кулька в рогожку. Так и дошел до того, что руки опустились. И вот, Бога ради, перед вами все мое добро. Берите, что хотите, и отпустите меня с миром на все четыре стороны. С моими старшими авось удастся мне заработать для всех нас на кусок хлеба. И кто знает, какую будущность уготовил нам Господь наш милосердный!

После того как кредиторы убедились до конца, что ничего с моим отцом не поделаешь, они забрали Дрейшлатт со всем хозяйством в совместное владение, назначили управляющего и, сделав новый пересчет, снова пришли к выводу, что никаких особенно больших убытков не усматривается. Поэтому они не только вернули бедному моему батюшке все домашнее имущество, челнок и станок,[62] но и попросили его оставаться во владении участком, пока не найдется покупатель, и обрабатывать его за более низкую аренду. Хозяйство же состояло из вместительного дома с достаточным запасом дров, из огороженного выгона на восемь коров, из огорода и поля для разных посевов в меру наших сил и возможностей.

И опять отец почувствовал себя на седьмом небе. Но что особенно радовало его, так это то, что прежние его заимодавцы были еще довольнее, чем он, и с этой самой минуты ни один из них при виде его уже больше ни разу не скорчил мрачной физиономии.

Год прошел довольно благополучно, и нам удалось кроме обычной работы по хозяйству выкроить еще часть времени для селитряного дела, которое и мне пришлось изучить, когда у отца однажды разболелась нога и он всерьез был вынужден слечь. В конце концов, господину доктору Мюллеру из Шоматтена[63] удалось вылечить отца, что он сделал не только совсем бесплатно, но и сам еще подарил нам деньги. Небеса воздадут ему за это сторицей.

Тем временем объявился покупатель на Дрейшлатт. В сущности, мы все были рады покинуть эту глушь; а я — больше всех, потому что надеялся на то, что теперь и вовсе придет конец тяжкому труду. Как я обманулся — будет видно далее.

XXVI

ПЕРЕСЕЛЕНИЕ В ШТЕЙГ ПОД ВАТТВИЛЕМ

(1754 г.)

И вот, в середине марта этого года, двинулись мы со всеми пожитками прочь из Дрейшлатта, послав этому дикому месту наше последнее «Прощай навек!» Там лежал еще снег в клафтер глубиной. Не могло быть и речи о том, чтобы воспользоваться быком или лошадью. Пришлось нам самим тащить за собою сани с домашним скарбом и младшими детьми. Свои сани я волок, как конь, так что свалился наконец почти бездыханным. Но желание поменять место нашего жительства, пожить наконец-то в долине, в деревне, среди людей, скрашивало мне трудную дорогу.

Мы прибыли. Здесь и есть, должно быть, настоящий Ханаан, подумалось мне, так как из-под снега уже выглядывала трава. На маленьком клочке земли, сданном нам в аренду, росло много больших деревьев, а среди них бежал приятный ручеек. В саду я приметил сливу-мирабель.[64] От дома открывался красивый вид на верхнюю часть долины. В остальном, однако, это была темная, вся черная от копоти, изъеденная жучком хижина! Полы и ступени всюду прогнили; во всех комнатках неимоверная грязь и вонь. Но это было бы еще ничего, если бы в доме не обитала живая его принадлежность — отвратительный нищий, который напивался, как только соберет у церкви гроши и купит на них вина. Напившись, он раздевался и в чем мать родила скакал по дому и свистел. Стоило нам сказать хоть слово ему в укор, он принимался ругаться и вопить, как одержимый. За это он, правда, получал, и не раз, ремнем из бычьей кожи, но делался от этого только еще злее. Это чудовище, помимо всего прочего, было очень неравнодушно к мальчишкам и пыталось — фу, меня еще и сейчас передергивает! — и меня схватить. Мне было это все внове, и я рассказал отцу, не упомянув, впрочем, о приставаниях. Отец и растолковал мне, где собака зарыта. И с этих пор я чувствовал к этому скоту такое отвращение, что каждая жилка у меня дрожит, едва я его завижу.

XXVII

ИСПЫТАНИЕ ГОСПОДНЕ

Через несколько дней после нашего переселения напала на меня жестокая лихорадка. Явилась ли причиною несчастья внезапная смена свежего горного воздуха на воздух низины или же нечистота жилища, или болезнь угнездилась в моем теле еще раньше, или, наконец, она была вызвана чувством омерзения по отношению к гадкому страшилищу — не ведаю. Одно знаю, что до этого времени никакими немощами никогда не страдал, разве что голова слегка поболит или зубы.

Призвали славного доктора Мюллера; он распорядился пустить мне дважды кровь, но с первого же взгляда на меня высказал сомнение в том, что я выкарабкаюсь. На третий день мне показалось, что конец мой предрешен, ибо бедная моя голова грозила расколоться от боли. Я метался, стонал, извивался ужом и испытывал адский страх: смерть и вечность представлялись мне чем-то ужасающим. Перед отцом, который от меня почти не отходил и часто оставался один у моей постели, я покаялся в одно из таких мгновений во всем, что лежало у меня на душе; особенно это касалось упомянутого злодея, который меня изрядно перепугал. Добрый мой батюшка ужаснулся и стал выспрашивать у меня, не творил ли я с этим скотом чего-нибудь дурного.

— Нет, конечно, нет,