— Это копия Крипты капуцинов в Риме, — пояснил мой проводник. — Под церковью Святой Марии делла Кончеционе.

— А что там?

— Подземная могила с останками четырех тысяч монахов, умерших между 1500 и 1870 годами. Пять залов, наполненных костями. А когда выходишь из крипты, тебя бьют колотушкой.

Он показал на дальнюю стену, где над рядом черепов висела подсвеченная доска с надписью:

«Помни всякий брат,

Что мы были, как вы,

И вы будете, как мы».

— В те минуты, когда я слишком легко отношусь к жизни, прихожу сюда посидеть и подумать.

— О-о! — выдохнул я, недоумевая, как человек в здравом рассудке может здесь сидеть, если его не приковать цепями.

Незнакомец положил руку мне на спину и повел в длинный коридор. По обе стороны я видел высокие стеклянные витрины с ножами, винтовками, мечами, копьями, булавами, шестоперами, арбалетами, томагавками, боевыми топорами, прикрепленные к стене и ярко освещенные.

— А какая история связана с этим? — спросил я.

— Никакая, — любезно ответил мужчина. — Просто я люблю оружие.

Мы дошли до конца коридора, когда он повернулся ко мне с черным платком в руках:

— Здесь я должен с твоего разрешения завязать тебе глаза.

— Серьезно? — Коза Майлса вдруг стала пугающей реальностью. — Вы не шутите?

Он слегка пожал плечами:

— Боюсь, что нет, если ты хочешь идти дальше.

Что-то подсказывало мне, что он не шутит.

Что ж, я уже достаточно далеко зашел.

Я кивнул.

Незнакомец повернул меня спиной к себе, и все вокруг стало черным.

И тут у меня обострились все остальные чувства. Я услышал шорох тяжелой двери и ощутил на лице дуновение воздуха.

— Еще одну-две ступеньки, — тихо сказал мой проводник.

Пол подо мной дернулся, и мы быстро поехали на каком-то, должно быть, доисторическом лифте с дверью-гармошкой. Я понятия не имел, с какой скоростью мы движемся, но температура быстро падала.

Когда дверь открылась, в лицо ударил холодный, влажный воздух. Мужчина повел меня вперед. Пол под ногами вдруг стал неровным.

— Держись левее, — сказал мой проводник. — Вообще веди левой рукой по стене. — Он шел за мной по пятам, положив руку на мое плечо.

Мы шли молча. Воздух был чистый и холодный, как в известняковых или соляных шахтах. Не знаю, были мы в маленьком тоннеле или большом гроте, но почему-то я был уверен, что справа от меня глубокий обрыв.

Пальцы мои перемещались по чему-то скользкому и теплому.

Пять часов назад я сидел в библиотеке, составляя конспекты, как прилежный студент юридического факультета, а теперь с завязанными глазами шел под землей с человеком, коллекционирующим кислоты.

Словно прочитав мои мысли, мужчина — назовем его мистер Кости — прошептал:

— Пожалуйста, потешь старика еще немного. Тебе нечего бояться.

— Редкие слова, — прошептал я. В темноте я постепенно начинал сходить с ума.

— Что, прости?

— Редко приходится слышать «Тебе нечего бояться». Продавец в «Старбаксе» не скажет «Тебе нечего бояться». Когда начинают успокаивать, значит, дело пахнет керосином.

Мистер Кости хлопнул меня по спине, словно старого приятеля по колледжу.

— Вот оно, чувство юмора, о котором я наслышан! Расслабься. Я не привел бы тебя сюда, если бы ты этого не заслуживал.

Не заслуживал чего? Лиго-плющовской версии «Освобождения»?[9]

Наконец мы остановились. Я подумал, что дело у них поставлено хорошо. Окажись я невезучим кандидатом, не прошедшим испытания, мне нипочем не попасть бы сюда снова, где бы ни находилось это «здесь».

Я услышал тяжелый скрежет, и дверь открылась.

Повязку резко сдернули, и меня ослепил взрыв золотого света, слишком яркого и слишком внезапного. Я зажмурился. Меня бесцеремонно толкнули вперед. Я выставил руки, чтобы удержать равновесие, и услышал, как дверь за мной с грохотом захлопнулась, и кто-то со скрипом задвинул засов.

Мир снова приобрел четкие очертания, и я увидел, что нахожусь в бальном зале с элегантными зеркальными стенами, создающими иллюзию бесконечности. Золотые канделябры наполняли комнату теплым сиянием. Слышалась музыка.

В зале было много мужчин в смокингах и женщин в черных платьях. Я стоял в дальнем углу, в стороне от толпы. Я оглядел зал, но не увидел ни Найджела, ни Дафну, ни Джона. Более того, я не увидел ни единого знакомого лица. Обернувшись, я не увидел и двери — только высокая панель между двумя длинными зеркалами. Я нажал на нее, но она, конечно, не подалась.

Я уже говорил, что ненавижу званые вечера? К счастью, я вдруг кое-что вспомнил, и у меня появилась надежда. Однажды, еще в средней школе, я привел моего друга Вивека на устроенный нашей церковью праздник на роликах в честь окончания лета. У Вивека, единственного индуса в Ламаре, дома были статуэтки людей со слоновьими головами и четвероруких женщин, порой снившихся мне. В середине вечера пастор-наставник попросил всех сесть в дальнем конце стадиона и подъехал к нам.

— Всем весело? — спросил он.

Мы дружно ответили:

— Да!

— Позвольте вопрос, — сказал он. — Кто из вас уверен, что попадет в рай?

Все закивали. Пастор удивился.

— Тогда еще вопрос — откуда вы знаете? Давайте-ка вот что попробуем. Поднимите руку, если вы принимаете Иисуса Христа в сердце своем!

Мы все задрали руки, кроме Вивека, который ошарашенно озирался вокруг, вытаращив глаза. Все уставились на него. Рука Вивека нерешительно двинулась и тоже поднялась.

Я не отличаюсь особой смелостью. Школа у нас маленькая, и ты либо вместе со всеми, либо вне игры. А если ты вне игры, значит — за бортом.

Но что-то в этой ситуации покоробило меня своей несправедливостью, и я опустил руку. Я посмотрел на Вивека, и он опустил свою.

Я рассудил так: если Бог захочет узнать, что у меня в сердце, ему достаточно просто взглянуть.

Теперь я сам стал Вивеком в этом зале, полном незнакомцев, принадлежащих к совсем другим конфессиям. Оставалось надеяться, что кармические заслуги того дня помогут мне сегодня вечером.

Меня распирало неизвестно откуда взявшееся чувство освобождения. Я думал о том, что буду делать, когда праздник закончится. Я вспомнил девушку, рассыпавшую апельсины, которую вчера проводил домой. Рассудил, что можно подойти к ее двери, позвонить и пригласить погулять. Ну и что, если в первый раз она отказалась? Она была расстроена. Она решила, что я осуждаю ее. Она терзалась угрызениями совести. Я скажу ей: «Взбодрись, махни на это рукой, пошли съедим по пицце и побудем нормальными молодыми двадцатипятилетними людьми. Можно подумать, здесь каждый судит себя по гамбургскому счету. Неужели мы вынесем из курса обучения только то, что любое наше деяние — вопрос национальной важности? Если так, мне до конца жизни будет страшно улыбнуться».