без исключения своих знакомых и даже в родителях. В их лицах читалось: «Ты убийца».

Купленный на все семейные деньги адвокат пытался квалифицировать моё дело на самооборону, но у него ничего не получилось. Зато получилось и без его помощи представить моё дело как «убийство в состоянии аффекта». Мне дали всего полтора года вместо пятнадцати, которые просил прокурор, как за «убийство с особой жестокостью. Таким образом, пока шли все следственные и судебные и суд-мед-экспертный компании, мой срок прошёл в Сизо, где, как известно, день за два.

Пишу я это, давно выйдя на свободу. Родители мои свыклись и с тем, что я «убийца» и с тем, что я «ЗеК». А вот я сам, не смотря на то, что было время подумать, до сих пор не могу осмыслить произошедшее… Сокамерники меня уважали, говоря примерно одно и тоже: «Правильно, быков надо наказывать». Но не могу сказать, что бы я был таким уж «уважаемым человеком»; этот ад, в который я попал, не идёт в сравнение ни с какими богатенькими детьми в училище и ни с какой их надменностью и опасностью, от них доносящейся. Но тем не менее и между прочим, вынес я одно соображение оттуда: «не так страшна тюрьма, как её малюют». Вернее страшна-то она «так», но страшна она не потому, что тюрьма какая-то нетакая, а страшна она тем людям, — как бы это поточнее выразиться, — тем людям, которые не на своём месте, или лучше сказать, люди, которые как бы прыгают выше своей головы, — вот такие люди изучают тюремные понятия, изучают «как входят в хату»… А те люди, которые знают свой потолок по жизни — те люди, разумеется не в райских условиях, но они будут и в тюрьме примерно теми же, что и на свободе.

ПСР — 3

Философский бомж.

Молодой бомж однажды ранним утром стал свидетелем того, что его знакомый, другой бомж, скончался, — неизвестно отчего. Закономерный исход бродяжнической жизни, — что-то вроде этого подумал молодой. Парень он был неглупый от природы, но видимо незаурядный ум его компенсировал недостаток внутреннего стержня, поэтому он и скатился в такую социальную яму, хоть и будучи умным. Не нам его судить, и даже не тем из нас, которые и с умом и с стержнем, ибо нам такую жизнь не вынести, которую выносят они, эти «жалкие и ничтожные полулюди».

Молодой не то что бы любил умершего при жизни, но к смерти его отнёсся с уважением. Но так как он всё-таки был человек не с самым низким лбом, то и подумал: «Какая, однако, хорошоя кепка на Станиславыче.» И он снял с его синеющей головы кепку и напялил на свою, красную и благоухающую спиртом. «Подходит» — сухо заметил молодой, считая излишним радоваться в такую минуту.

На Станиславыче был надет неплохой пиджак, но молодой с презрением отверг эту мысль. Но вот другой, подобной мысле, он уже с трудом стал сопротивляться. На Станиславыче были набуты неплохие кроссовки, по бомжатским меркам, и молодой задумался над ними. Он размышлял, такое же это будет кощунство, как если бы он упал до того, что бы стянуть с покойника пиджак, или всё же меньше? Что касалось кепки, то тут молодой мог быть даже горд, дескать взял на память и «покуда кепка не износится, до тех пор будет жива память о Станиславыче».

И вот, тут, пока он размышлял, вдруг является Генрих со своей подругой. Генриху (это была его кличка) было около сорока, а подруге Маринке лет тридцать с лишним.

— Станиславыч умер. — осведомил молодой посетителей.

Дальше мы передавать не будем, потому что кроме звёздочек, закрывающих бранные слова, передать больше и нечего.

Через пять минут молодой решил оставить покойника с новыми посетителями и удалиться. Что он и исполнил. Да только далеко отойти ему не суждено было, так как он забыл Мохорку для самокруток возле покойного. Мы не обозначили сей незначительный факт, что во время нравственных философствований, — которых мы впрочем тоже не передали, — молодой успел скрутить самокрутку и скурить её.

И, Боже мой! Какая его ждала картина! Какая судьбаносная. Генрих со своей Маринкой, вместо того, что бы плакать над трупом своего приятеля, — а он кстати был им совсем близким, не так как молодому, — они вместо этого… Они вместо этого обыскивали его карманы.

Случай на работе.

У нас на работе была одна симпатичная работница, лет двадцати девяти, врядли уж тридцати. Я нередко заигрывал с ней, хотя и знал, что она замужем, хотя и сам я женат… Но я решил писать не чтобы покаяться или исповедаться, а совершенно по другому мотиву. Она была невысокого роста, впрочем из невысоких она наверно может считаться самой высокой — среди них. Волосы у неё до лопаток, тёмно-каштанового цвета. Характер у неё игривый, — она даже напоминает какое-то животное, наподобие лисы или ещё кого. К слову сказать, многие люди напоминают «какое-то животное» и на этом основаны наши прекрасные детские сказки. Не могу сказать, что бы она прям уж отвечала мне взаимностью, но так же и не скажу обратного, что бы ей не нравились мои ласки. Короче сказать, мы с ней были друзья, только друзья разного пола, каких, как известно, в природе быть не может.

— Машка, чё сёдня приснилось? — обратился я к ней, занимаясь своим делом, в то время, как она занималась своим.

— Ой, Виталь, а я и не помню. — задумалась она, — Помню, что что-то снилось, — а что снилось, убей не вспомню.

Я хлопнул её ладонью по филейному месту ноги, она отстранилась, улыбнувшись.

Я бы и забыл этот «случай», ведь таких случаев я не в силах был бы и сосчитать за всю нашу совместную дейтельность, если бы на следующий день она сама не напомнила мне об этом…

— Ты вот вчера к чему-то спросил, с лисьей улыбкой, «что снилось», — без предисловий, так же за занятием, начала разговор