покой. Что-то мне подсказывает, что нет… Мне и сейчас уже нет-нет приходит мысль взять травки или колёс. Чёртовы наркотики! Сам чёрт их изобрёл!

Семь глав притчи из снов

Предупреждение-напоминание.

В настоящее время столько много писателей, которые, может быть, хорошие люди — умные люди, но никудышные художники, как бы обидно это ни звучало. Я бы хотел их наставить: не умеешь врать — не лезь в литературу… Ну или, по крайней мере, называли бы такие писатели свои работы не рассказами, а мемуарами, — тогда бы было честно. А то читаешь нередко рассказ, а там автор описывает свою молодость или повседневность, и в таком «рассказе» нет ни грамма вымысла.

И бог бы с ними — мне-то какое дело, — да только путает карты их «стиль» тем, кто действительно что-то пытается сочинить, и в случае описания вымышленной(!) истории от первого лица, читатель, благодаря таким авторам-мемуаристам, уже и не думает сомневаться — а может быть хроникёр-то тоже не настоящий?

1

У меня брат повесился… История ниже о том, что его «довело» до петли, а вернее, как он «дошёл до такой жизни», а совсем точно если сказать, то история о характере этого человека, о его происхождении; и историю эту можно было бы не записывать, если бы брат мой был, так сказать, в единственном экземпляре. Может быть этот текст напомнит читателю кого-нибудь из его близких или знакомых, — вряд ли уж текст, каким бы он ни был, способен столкнуть с пути — с низменного пути — такого человека, если вдруг кто из читателей является как раз такого типа субъектом.

Погиб он как человек я считаю лет в девятнадцать. Я тогда был ещё несовершеннолетним, а он работал на одной базе, и я приходил к нему в качестве помощника, впрочем, за бесплатно. На этой базе работала одна вобщем-то смазливая, но совершенно безмозглая девушка, и с этой девушкой брат лишился девственности. Он на следующий день после события описывал мне в самых грубых подробностях как всё произошло.

Почему я считаю, что он погиб как человек, — ведь это и у всех так, — да потому что я знаю его как облупленного и знаю, — вернее, знал, получается, — что он мог бы и не быть как все. Я помню его первую любовь — это была рыжеволосая красивая девочка, — не помню сколько ей было тогда лет, кажется она была плюс-минус его ровесницей, а сам он был ещё студентом начального курса на ту пору. Я помню его страдания, когда вся его любовь к ней разбилась о стену непониманию, — страдания длились месяцы, и впоследствии даже годы, только уже в более тихих муках, когда стоило только при нём вспомнить о ней, как после этого он мог грустить весь оставшийся день.

Самое обидное, что та девка с работы ему вовсе не нравилась, а нравился лишь ей он. Я спрашивал его: так зачем ты с ней стал вообще дружить и, тем более, сношаться? «А я что — дурак, чтобы отказываться?» — ответил мне он. Тогда, будучи юнцом, я понимал его логику, но сейчас, повзрослев, и иногда вспоминая этот его ответ, я каждый раз отвечаю мысленно на его вопрос случайно сложившейся рифмой: «Да ты не дурак — ты сам себе враг!»

Случилось «их первое свидание» самым фальшивым образом. Она, в кругу коллег, за перекуром, самым бесстыдным способом обратилась к моему брату, смотря на него самыми наичестнейшими глазами, с просьбой помочь собрать шкаф у неё дома, — она заказала шкаф, дескать, и ей его доставят в выходные. Брат, как честный дурак, согласился помочь «хрупкой девушке», — в душе смекнув, что, может быть, она соблазняет его, но не веря «в такое счастье», — что такое бывает в наше время, когда всюду, наоборот, каждая, что ни простота с женскими половыми признаками, строит из себя самую непреступную крепость и чуть ли не королеву.

На работе у него все только и сплетничали на их счёт. Они же, эта новоявленная пара, не взирая на позор, стали жить вместе и прожили аж два года, ссорясь при этом, начиная наверно с месяца со второго, и ссоры их со временем происходили всё чаще и всё дольше, так что они за эти два года успели пару раз даже разъехаться и снова сойтись, чтобы снова начать ссориться.

До сих пор не пойму: где эта двадцатилетняя зазноба набралась таких приёмов, как со шкафом? Такие бесстыжие приёмы используют обычно сорокалетние «дамы», или чуть только младше. Может быть им — таким девушкам — по крови передаётся это знание? Не думаю уж, что такую вульгарщину можно успеть воспитать к столь юному возрасту.

О, я не сомневаюсь, что они прожили бы как кошка с собакой и пять лет, и десять, и может быть всю жизнь, если бы не случайное обстоятельство… Никто до сих пор толком не может сказать — из-за чего умерла эта девица. Врачи поставили какой-то никому непонятный диагноз, — не факт, что верный, — а перед её смертью все видели, что она болела — то ли простудой, то ли каким-то воспалением, — а к врачам не ходила и в больницу не ложилась. Она, вообще, курила как паровоз, — кто его знает, может и это сыграло свою роль.

Брат мой ужасно струсил после её смерти и пошёл сразу после её похорон проверяться на СПИД. Спида в его крови не обнаружили, чему он был крайне рад. По само́й же своей подруге он почти не тосковал, — или даже вовсе не тосковал, потому что пьяная его тоска не в счёт, когда он сам себя зачем-то накручивал, пытаясь выдать желаемое за действительное. А врал он сам себе лишь от того, что был очень слаб ещё тогда, когда решил забыть ту свою настоящую любовь, и когда по животной слабости сошёлся с ныне почившей, и от бессилия представил её как бы новой любовью.

Я знаю наверно то, что говорю. Однажды, ещё в первое время их отношений с этой его коллегой, я спросил его прямо в лоб: «Но ведь ты же её не любишь!» «Люблю по-своему…» — ответил он, даже в ту самую минуту ответа зная, что это неправда. А мне, кажется, в