Третий паспорт, очевидно, был под номером 3815 на имя Риты, но его я не обнаружил. В бумагах Леона сохранился другой паспорт на имя Риты, выданный намного позже – в августе 1941-го, почти через три года, и номер у него другой. Рита осталась в Вене присматривать за своей матерью – по крайней мере, так мне объясняли. Я-то думал, супруги расстались ненадолго, но теперь убедился, что разлука длилась три года. Как Рита выбралась из Вены во второй половине 1941 года? Ее кузен Эмиль, уехавший в сентябре 1938 года, был изумлен: «Это тайна и всегда оставалось тайной», – тихо сказал он мне. Знал ли он, что Леон и Рита уехали из Вены не вместе? «Нет, а так было?» – переспросил он. Знал ли он, что Рита оставалась в Вене до конца 1941 года? «Нет».

Я пытался проследить судьбу паспорта № 3815, но безуспешно. Скорее всего, он был выдан Рите, а затем аннулирован как неиспользованный. Любезный юрист из немецкого Министерства иностранных дел проверил и ничего не нашел в федеральном архиве. «Представляется почти невероятным, чтобы это личное дело сохранилось в публичном архивном фонде Германии», – писал он мне.

Но и паспорта № 3814 и 3816 таили свои неожиданности: оказалось, что Леон уехал один, без дочери. Единственная печать в его паспорте (валютного отдела венского банка) датирована 2 января 1939 года. Больше в паспорте нет никаких отметок, и невозможно установить ни когда Леон выехал из Вены, ни какой он выбрал маршрут. В паспорте же его дочери стоит штамп, указывающий, что она покинула Австрию намного позже, 22 июля 1939 года, и на следующий день пересекла границу Франции. Поскольку она ехала не с отцом, возникает естественный вопрос: кто же доставил младенца во Францию?

«Я понятия не имею, как твой дед выбрался из Вены, – сказал мне кузен моей матери Эмиль. – Ни как он вытащил оттуда твою мать, ни как твоя бабушка сумела спастись».

Леону было полных тридцать четыре года на конец января 1939-го, когда он прибыл – один, без семьи – в Париж, казавшийся надежным убежищем, хотя правительство Эдуарда Даладье и смирилось с политическими реалиями, вело переговоры с Гитлером и собиралось признать Франко законным правителем Испании. Леон прибыл с паспортом, копией приказа, изгнавшего его из Рейха, и двумя рекомендательными письмами: одно подтверждало его добропорядочность, второе – тот факт, что с 1926 по 1938 год он управлял винным магазином в Вене. Денег у него не было вовсе.

Я часто пытался представить себе, как Леон ехал из Вены в Париж, но деталей этого путешествия я не знал. Попав в Вену на конференцию, посвященную аварии атомной электростанции в Чернобыле, я спонтанно купил билет в одну сторону, на ночной поезд в Париж. Попутчицей оказалась молодая немка. Мы говорили о войне, о том, как она сказалась на наших семьях, о связи настоящего с прошлым. Задушевный разговор, полное ощущение давнего знакомства и общих воспоминаний – и мы даже не обменялись контактами.

В Париже я пошел к дому, где Леон жил первое время: это было четырехэтажное здание на улице Мальт, 11, поблизости от Зимнего цирка, да и от площади Республики недалеко. Находясь там, он снова и снова подавал прошение предоставить ему убежище во Франции и каждый раз получал в префектуре полиции отказ, маленькие листочки бумаги с казенной надписью синими чернилами. Каждый раз ему предоставляли пять дней на выезд, и каждый месяц на протяжении года он обжаловал это решение. В итоге он получил разрешение остаться.

В июне 1939 года в Париж привезли его маленькую дочь. Где они жили – и как выживали, – я не знаю. В августе Леон снял комнату в доме 29 на улице Люн, в узком высоком здании на тесной улочке. Там они и жили, когда Германия 1 сентября того же года напала на Польшу. Через несколько дней Франция и Британия объявили войну Германии, и, значит, связь с Ритой, остававшейся в Вене, на вражеской территории, была затруднена. Писем от этого периода не осталось, лишь фотография дочери, отправленная Рите в октябре. «Рут бежит к лучшему будущему», – написал Леон на обороте и передал приветы другим членам семьи, не зная, что они уже уехали в Англию.

Леон поручил дочь друзьям и завербовался во французскую армию, чтобы сражаться против немцев. Ему выдали удостоверение, где в графе «Профессия» указано «Электрик». В марте 1940 года он вступил в Третий маршевый полк иностранных добровольцев (Troisième Régiment de Marche de Volontaires Étrangers, RMVE), отпочковавшийся от Иностранного легиона, и через несколько дней попал в лагерь на юго-западном побережье Франции, возле Пиренеев и границы с Испанией.

Ле Баркарес находится на длинной полосе земли, отделяющей Средиземноморье от широкого пресного водоема. В седьмой роте, в которой числился Леон, было несколько тысяч человек, набранных со всей Европы: испанские республиканцы, коммунисты и евреи из Венгрии, Чехословакии и Польши{46}. На немногих сохранившихся фотографиях дед смотрится денди в шляпе с широкими полями, бриджах и шинели.

Через месяц его комиссовали: сочли тридцатипятилетнего мужчину слишком старым для действительной службы. А спустя еще несколько недель немцы вошли в Бельгию, Голландию и Францию. Полк, где служил Леон, был переименован в Двадцать третий маршевый полк и переброшен на север, сражался против немцев под Суассоном и Пон-сюр-Йонн. 22 июня было заключено перемирие, и полк распустили.

Рут. Париж. 1939

Леон. Ле Баркарес. 1940

Леон был в Париже, когда 14 июня 1940 года в столицу вошли немцы, вынудив многих парижан бежать. Вскоре дороги вокруг Парижа опустели и «дух коррупции»{47} низошел на город, где немецкие солдаты расположились в ресторанах на Елисейских полях, а подростки из Gardes Françaises (французский аналог гитлерюгенда) продавали омерзительный антисемитский и антимасонский ежедневник Au Pilori («К позорному столбу») с призывами линчевать Леона Блюма и Эдуарда Даладье.

Леон работал в языковой школе Эколь Сен-Лазар на улице Сен-Лазар, дом 102: пригодилось его знание немецкого. В бумагах Леона я нашел аттестацию, подписанную директором школы месье Эдмоном Мелфи и подтверждающую квалификацию Леона как преподавателя. Рут переправили в убежище за пределами Парижа, в соседний Медон. Ей было два года, она умела ходить, но еще не говорила, и прятали ее в частных яслях под названием L’Aube de la Vie («Заря жизни»).