Поезд доставил их в лагерь в двух с половиной километрах от вокзала маленького города Треблинка. Последовавшая затем рутина была хорошо отработана под личным присмотром коменданта Франца Штангля{60}. Если Малка добралась до станции живой, то через пять минут после прибытия ее, как и сестер Фрейда, выгнали из вагона.

Всем велели построиться на перроне – мужчины отдельно, женщины отдельно, – и под занесенными кнутами им пришлось раздеться догола. Евреи – работники лагеря собрали сброшенную одежду и унесли в бараки.

Те, кто был в силах, побрели голыми в лагерь вдоль Химмельфартштрассе – «Дороги на небеса». Женщинам сбрили волосы и запаковали их в мешки – пойдут на набивку матрасов. Читая описание этого процесса, я вспоминал сцену из фильма Клода Ланцмана «Шоа». Один из очень немногих выживших в Треблинке, парикмахер Абрам Бомба отвечает на вопросы, одновременно подстригая мужчину. Его расспрашивают о деталях его работы, о подробностях, которые он явно не хотел бы выдавать. Бомба отказывается говорить, но Ланцман настаивает. И наконец парикмахер сдается, рыдает, рассказывая о собственных поступках, о том, как брил женщин налысо{61}.

«Я был одержим последними минутами тех, кому предстояло умереть, – писал Ланцман о визите в Треблинку. – Этими первыми шагами по лагерю смерти»{62}. Но эти моменты окружало табу. Путь голыми от поезда, бритье, газовые камеры.

Жизнь Малки закончилась через четверть часа после того, как она вышла из вагона.

Глинская брама. Жолква. Июль 1941

Малку убили{63} в Треблинском лесу 23 сентября 1942 года – эти подробности Леон выяснит лишь годы спустя. Через полгода были мертвы также ее брат Лейб и все семейство Флашнер из Жолквы. Точные обстоятельства их гибели не были известны, но в целом о судьбе местных евреев я узнал от одной из немногих выживших, Клары Крамер, ныне проживающей в городе Элизабет, штат Нью-Джерси.

С Кларой я познакомился случайно, благодаря фотографии, выставленной в крошечном музее современной Жолквы, – это две сумрачные комнаты в цокольном этаже флигеля разваливающегося замка Станислава Жолкевского. На стене музея несколько черно-белых фотографий, маленьких, нечетких, зернистых – три или четыре расфокусированных снимка, сделанных в первые дни германской оккупации, летом 1941 года: танки, ухмыляющиеся солдаты, горит синагога, стоявшая тут с XVII века. Также я увидел на фотографии ворота, через которые я вошел в город, – Глинскую браму; снимок сделан вскоре после вторжения немцев.

Над внушительными каменными воротами висят три растяжки с приветствием оккупантам на украинском языке: HEIL HITLER! Слава Гитлеру! Слава Бандере! Да здравствует Независимое Украинское Соборное Государство! Да здравствует наш вождь Степан Бандера!

Немалая отвага понадобилась куратору музея, чтобы выставить напоказ такие фотографии, свидетельствующие, что на местах украинцы поддерживали немцев.

А вот и куратор, Людмила Байбула: она состоит на муниципальной службе, и искать ее пришлось в другом крыле замка. Люде – так она попросила к ней обращаться – чуть за сорок. Сильная, привлекательная женщина с черными как смоль волосами, открытым горделивым лицом и совершенно поразительными голубыми глазами. Она посвятила свою жизнь изучению «потерянных» военных лет родного города, ведь она выросла в городе без евреев – они были предметом умолчания. Одной из немногих уцелевших оказалась подруга ее бабушки, и рассказы этой немолодой женщины о детстве пробудили в Люде интерес к безвозвратно утраченному.

Люда начала собирать информацию, а затем решила выставить свои находки на стенах музея. Во время одного из наших разговоров, за обедом, состоявшим из борща и малосольных огурцов, она спросила, читал ли я «Войну Клары», историю девочки из Жолквы, пережившей немецкую оккупацию{64}. Клара Крамер, сказала мне Люда, была одной из восемнадцати евреев, кто два года прятался под половицами дома, где жил поляк Валентин Бек с супругой и дочерью. В июле 1944-го пришли с востока русские и освободили Клару.

Я купил эту книгу и прочел ее взахлеб. Среди восемнадцати оказался молодой человек по имени Гедало Лаутерпахт, дальний родственник Герша. Я наведался к Кларе в Нью-Джерси, надеясь узнать подробности, и познакомился с этой бодрой, приветливой и словоохотливой женщиной девяноста двух лет. Она была в отличной физической форме, и память ее не подводила – печалила только недавняя смерть мужа.

– Жолква в тридцатые годы была прекрасна, – вспоминала она. – Красивая ратуша с высокой башней, а наверху – опоясывающий все четыре стороны балкон. Ежедневно в полдень полицейский играл на трубе Шопена, – с улыбкой добавила она. – Обходил башню кругом по балкону, играя на трубе, всякий раз – Шопена.

Она попыталась напеть мелодию, но название так и не вспомнила.

По пути в школу Клара проходила через Львовскую браму и шла мимо городского театра. Иногда проводила день во Львове.

– Поезд ходил трижды в день, но никто не ездил по железной дороге, – пояснила она. – Зато автобус отправлялся каждый час, на нем мы и ездили.

Между национальными общинами особых конфликтов не было.

– Мы были евреями, поляки были поляками, а украинцы знали, что они украинцы. Все были верующие, соблюдали обычаи.

У нее были и польские, и украинские подруги, на Рождество их семью приглашали в польские дома – полюбоваться нарядной елочкой. Летом она ездила в другие регионы Польши – там росли прекрасные леса и многое было не так, как в Галиции. Например, сказала Клара, евреи не столь свободно могли там торговать или путешествовать. И там ее впервые начали обзывать.

Клара с любовью вспоминала старую деревянную церковь на Восточно-западной улице: «Мы жили поблизости».

Среди ее соседей был старый Давид Лаутерпахт (как выяснилось, дядя Герша). Он каждое утро раскланивался на улице с Кларой и ее родителями. Имя Флашнеров тоже было ей знакомо, и имя Лейба, дяди Леона, однако в лицо она его не знала.