сверла. В слитный шум цеха вреза́лся минутами звенящий, взвывающий визг электрической пилы со двора. Капка, в старой спецовке, замасленной и местами протравленной чем-то, стоял у своего станка, самого крупного в пролете. Под ним была небольшая скамеечка, которую в цехе называли трибункой. Капка был человек аккуратный; станок был ему велик, но подставлять себе, как это делали другие, пустой ящик он считал невозможным. Он сам сколотил себе трибунку, выкрасил ее кубовой краской[9], а по его образцу стали делать себе трибунки и дру гие ремесленники, если станок был им не по росту.

Вчерашняя обида прошла, глаз почти не беспокоил, налаженный с вечера самим мастером станок слушался руки́, лилась, брызгала белая эмульсия, топорщилась взрытая фрезой металлическая стружка. Настроение у Капки улучшилось после решительного разговора с Ходулей. Он был доволен, что Лёшка не посмел ослушаться и явился-таки в цех. Вид у Ходули был жалкий, перевязанный палец он все время держал на виду. К станку Лёшку ставить было нельзя, так как палец действительно раздуло, но подносить детали, убирать стружку и выполнять всякую подсобную работу он вполне мог.

Когда работа шла споро, станок не капризничал, вни зу у левой станины быстро вырастали колонки готовых деталей и все в бригаде были заняты делом, как надо. Капка чувствовал сам, что в эти часы на своей кубовой трибунке он, как говорили товарищи, «силён парень». В такие минуты никто уже не посмел бы даже втихомолку назвать Капку шпинделем, как дразнили его на улице за маленький рост.

По пролету цеха шел мастер Корней Павлович Матунин, общий дядька ремесленников, воспитатель молодых производственников. На нем был аккуратный туальденоровый[10] халат, из кармана которого торчали железная линейка с делениями, узенькая расческа и красный карандаш. Пощипывая коротенькие седые усики, он не спеша переходил от станка к станку, посматривая на своих учеников поверх старомодных железных очков. Капка, с головой ушедший в работу, не видел приближавшегося мастера и орудовал на своем станке, легонько насвистывая сквозь зубы. – Это что за соловьи в цехе заливаются? – услышал он над самым своим ухом. Не прекращая работы, оглянулся на мгновение и увидел возле себя мастера. – Это я сам себе подсвистываю, Корней Павлович, – смутился Капка, удивившись, как это мастер в таком гуле расслышал его свист. – Ты бы уж в таком разе про себя свиристел, а то, как говорится, свистунов на мороз! – строго заметил мастер.

– Я сперва, Корней Павлович, пробовал про себя, в уме мотив держал, а потом слышу, кто-то свистит, а оказывается, я сам. Очень песня хорошая, вчера красноармейцы на пристанях пели. И военная песня и душевная.

– Ну, Капитоша, как дело-то двигается? – спросил мастер. – Маленько подвигается, Корней Павлович. Вот уже, видите, сколько снял. Мастер опытным глазом окинул столбик готовых деталей.

– Молодец, Бутырёв, молодец, Капитон, с превышением идешь! Только работай ровненько, без дерганья. Станок не дурит? Дай-ка я тебе делительную головку проверю. Вот так… Васенин, Васенин! – закричал он в сторону белесоватому парню, который бросил на пол деталь. – Ты зачем на пол так несуразно швыряешь? Ты ложи деталь аккуратненько, а то будут у тебя заусеницы. Деталь этого не любит, чтобы ее швырком, ты с ней поласковее обращайся, тем более я уже говорил, что сегодня почетный урок выполняем, спецзадание. Это дело на фронт пойдет. Ты гляди, Васенин, как Бутырёв щепетильно работает. Даром что маленький, из-за станка макушку чуть видать, а занимается вполне аккуратно.

Тут взгляд мастера упал на зловещее украшение Капки-ной скулы. Он поймал Капку за подбородок, сам пригнулся, поправил очки.

– Батеньки-матеньки! – сказал мастер (это было его любимой поговоркой). – Батеньки-матеньки! Это кто же тебя так, а, Бутырёв?

– Никто. Это я сам, Корней Павлович.

– С чего же это ты сам на себя так осерчал?

Капитон мотнул головой, высвободил подбородок и наклонился над станком, сам очень удивившись тому, что еще бы немножко – и у него выступили бы слезы на глазах.

Корней Павлович постоял у станка, отошел было, опять вернулся. Капка видел, что мастер хочет о чем-то поговорить с ним. Корней Павлович, действительно, откашлялся и сказал негромко:

– Я вчера разговор ваш с Дульковым слыхал ненароком, когда за воротами вы с ним схлестнулись. Знаешь, Капа, ты бы сказал ребятам, чтобы по-скверному-то не выражались. Иной хороших слов и не стоит, это верно, а язык-то свой марать не след. Мальчики вы еще молодые, разговор должен быть у вас аккуратный. Кто черным словом со́дит, у того язык как помело, весь мусор в душу-то и сгребает. Не надо так…

А потом огромный, все заглушающий рев заполнил пролеты цеха и двор. Это был гудок на обед.

Повалили в столовку. За обедом ребята говорили, как всегда, о военных орденах, о самолетах и о кино. Во всем этом они хорошо разбирались. И каждый успел высказаться с полным знанием дела.

После перерыва мастер собрал всех в пролете и опять сообщил, что урок они получили очень серьезный и особого задания. Тут же он объяснил на образце и по чертежу, какова будет работа.

– Значит, тут так: двойная бороздка пойдет, продольная, будет проходить фрезой с торца четыре миллиметра. А отсюда, значит, нарезная пойдет, на образец втулочки. Гляди сюда… Вот таким манером. А с этого боку получается наподобие уже как мы делали. Всем ясно?

– Корней Павлович, а Корней Павлович! – Капка просунулся под самый локоть мастера, заглянул ему под очки. – Эта деталь на что пойдет?

– А ты не любопытничай. Раз сказал – специальное задание, так лишние вопросы тут уж ни к чему. Понятно?

– Поня-атно, – протянул Капка, – только очень охота бы узнать. Интересно ведь!

– А мне, может быть, тоже охота вам сказать, да нельзя. Понятно? Сказано раз – нельзя, и шаба́ш. Боевой секрет, военная тайна. Доверили нашему заводу, сверх задания делать будем, и молчок. Придется, конечно, лишний часик-другой понатужиться.

– Может, на танки пойдет? – не унимался Капка.

– Вполне допустимо, – согласился мастер.

– Или на «катюшу»?

– Возможное дело.

– А не к самолету, Корней Павлович?

– Мыслимо и так…

А ближе к вечеру пришла на завод не совсем обыкновенная экскурсия. В Затоне узнали каким-то образом, что Судоремонтному заводу поручено особое задание сверх обычной работы. Явились местные старожилы, пенсионеры, ветераны труда, старая затонская гвардия, волгари. Пришли сказать, что они готовы, если надо, подсобить народу. Пришли из Свищёвки Егор Данилыч Швырёв и Макар Макарович Расшивин. С пристаней заявились Парфёнов Маврикий Кузьмич, престарелый Бусыга Михайло Власьевич, Усти́н Ермолаевич Скоков и сам Иван Терентьевич Яшкин, тот самый, о котором в дневнике Валерия Черепашкина говорилось, что он жил еще при крепостном праве и оглох к моменту изобретения звукового кино. Лет им всем вместе насчиталось бы полтысячи верных. Это