Екатерина Павловна с Максимом обосновались в Москве, на Чистых прудах – в Машковом переулке, дом Грибоедова 1а, квартира 16. Отечество встретило их не гостеприимно – на таможне жандармы произвели самый тщательный обыск багажа, перерыли все вещи, изъяли некоторые книги. Максим уехал из России еще ребенком, а вернулся – юношей. О родине он знал по рассказам родителей. Его первые впечатления – обилие всевозможной форменной одежды, мундиров, что особенно бросалось в глаза по сравнению со штатской «пиджачной» толпой довоенной Франции. Про форменные шинели учеников Максим позднее говорил, что они как бы предопределяют весь дальнейший чиновничий путь человека. Его поражали бескультурье и грубость, резкий контраст нищеты и богатства. Первые, поверхностные впечатления заслонили все многообразие русской жизни, и Максим записывает в дневнике: «Как-никак, а нельзя гордиться принадлежностью к русской нации. Я уважаю Россию меньше, чем Италию. Это немного странно, но это я обнаружил сравнением приезда в Вентимилью и Одессу. Вентимилья мне была городом не более знакомым, чем Одесса, но чувствовал себя более дома. Немного боишься русских людей: сердитый, невеселый, несвежий народ».

Но постепенно Максиму открывались и другие стороны русской жизни. Он сдал экзамены и был зачислен в 6-й класс реального училища Н.Г. Баженова – бывшее училище И.И. Фидлера. Как и любого новичка, класс встретил его настороженно, а тут еще – сын знаменитого писателя, приехавший из-за границы. После вольной жизни в Новой русской школе и на Капри Максим почувствовал себя неуютно в казенной обстановке. А.М. писал сыну: «Дорогой мой, получил твое письмо и карточку – спасибо! На карточке ты похож на чиновника – такой солидный и гораздо старше своих лет; сходство с чинушей увеличивает кокарда на фуражке».

Знания, полученные в русской школе и дополнительных занятиях с репетиторами на Капри, во многом отличались от того, чему учили в реальном училище, и, возможно, им не хватало системности. Многое пришлось догонять. Промахи и ошибки вызывали злорадство. Максим замкнулся в себе, постоянно готов был дать отпор и в конце концов потерял всякий интерес к учебе. Максим даже на уроках рисования, которое любил с раннего детства, даже при его несомненных способностях, не поднимался выше тройки. «Снова это учение, черт бы его побрал», – записал он в дневнике.

Друзей в классе, кроме друга детства Льва Малиновского, сына архитектора, у него не было. Максим был чистым юношей, отнюдь не ханжой, но ему были неприятны хвастливые рассказы одноклассников о ранних любовных приключениях. Отец, как мог, поддерживал его: «Вчера получил мамино письмо, в котором она пишет, как трудно тебе ладить с математикой и как вообще нелегко достается школа. Друг мой, – все это я очень хорошо представляю себе, все понимаю, очень мне боязно за тебя, но я знаю, что если ты преодолеешь эти трудности – ты выйдешь из боя богатырем!.. Ты пишешь, что ученики предлагают тебе переводить русские ругательства на французский язык – пошли их к черту, ослов! Как не стыдно им? Черти! Замечательнее всего в этом то, что вот уже более тридцати лет читаю и слушаю я о русской школе все одно и то же: ябеда, драки, лентяйничество и словоблудие. Тоска!» А Екатерине Павловне Горький писал: «Сколько бы не стоил репетитор Максима – это не важно, лишь бы он помог парню одолеть науки, лишь бы мальчик не сидел в одном классе по два года – что будет убийственно для него».

К сожалению, как и раньше, А.М. не имел возможности часто видеться с сыном. Работы было много: замыслил организовать «Новый театр» – театр трагедий, романтической драмы и высокой комедии; готовит к изданию первый сборник пролетарских писателей; редактирует отдел беллетристики в журнале «Просвещение»; работает над антологией литературы Армении, Латвии, Финляндии, разных частей Российской империи…

Наступил 1914-й. 18 (31) июля в России была объявлена всеобщая мобилизация. 19 июля (1 августа) Германия объявила войну России. Горький воспринял это как первый шаг к мировой трагедии.

В первые же дни войны в российском обществе последовал мощный всплеск патриотизма, довольно быстро приобретший националистический, шовинистский характер. Умами овладевала мысль о Германии как о средоточии мирового зла. Интеллигенция говорила о Святой Руси, о Руси – носительнице истинной культуры, о Руси – спасительнице Европы. В массах, писал А.М., война также весьма популярна, «потому что немец – мастер на фабрике, инженер, директор; немец – управляющий имением, полицейский, чиновник, генерал. Немец вообще более ловок и умен, чем русский, а мы Русь, любуясь ловкими и умными людьми, – не любим их».

Вдруг, в одночасье, были забыты все преступления царского режима. На улицы высыпали толпы людей с патриотическими лозунгами. Санкт-Петербург переименован в Петроград – ведь так звучит более по-русски. За победоносную войну высказались видные фигуры из лагеря оппозиции – Георгий Плеханов, Александр Дейч, Вера Засулич, Петр Кропоткин, «социал-патриоты», как назвал их В.И. Ленин. Сам же Ильич ратовал за победу Германии и поражение своей страны, полагая, что это – залог революции в России.

После некоторых колебаний А.М. примкнул к так называемым «пораженцам». Для газеты «День» он написал статью, где резко осудил высказывания о войне известных писателей Леонида Андреева, Александра Куприна, Федора Сологуба и Михаила Арцыбашева: «Все они единодушно говорят, что немец урод, зверь, чудовище. Они осуждают не солдата, не один какой-либо класс, а целую нацию… Пресса разносит эти потоки темных чувств, пыль холодной злобы по всей стране».

А.М. прекрасно понимал антинародный характер войны, его «пораженчество» вовсе не означало сдаться на милость врага – необходимо лишь искать, и искать как можно быстрее, возможность ее прекращения. Ведь каждый день гибнут тысячи людей, разрушается, превращаясь в прах, культурное достояние многих стран.

В отличие от многих сверстников Максим не поддался романтике войны, наоборот, занял непримиримо-пораженческую позицию. Друзей ему это не добавило ни среди учеников, ни среди преподавателей, многие из которых разделяли патриотические настроения. Максим высмеивал лектора, который, даже рассказывая о Лермонтове, умудрялся проявить германофобство: «Наш общий враг (жест), в культурном отношении ниже всякой критики (пауза и жест)». Конечно, взгляды Максима во многом формировались под влиянием отца, который был для него высшим авторитетом, хотя сам А.М. никогда не стремился навязать сыну свои политические взгляды. Он писал Максиму: «Как у тебя дела в школе? Не очень трудно тебе? Вероятно всех твоих товарищей прострелило патриотизмом? Патриотом быть не худо, вовсе не худо, но быть тупым и глупым патриотом – эта беда. И всегда необходимо помнить, что “чужой дурак – нам веселье, а свой – бесчестье”». В письме Екатерине Павловне Горький радуется: «Как мне приятно, что Максима не прострелило московским патриотизмом и он рассуждает здраво, хоть взрослому впору». Обрадованный приездом отца,