Теперь, после внезапной встречи с Кришной Меноном, он был потрясен тем, как мало ему известно об окружающем мире. Он сказал себе: "Эта привычка не видеть досталась мне от отца". Он начал читать в газетах о египетском кризисе, но не понимал, что читает. Он слишком плохо представлял себе фон происходящего, а газетные статьи напоминали сериалы: нужно было знать, что случилось раньше. Тогда он стал читать о Египте в библиотеке колледжа и растерялся. Это было похоже на очень быстрое движение без надежных ориентиров, по которым можно было бы судить о своем местоположении и скорости. Его невежество словно росло с каждым прочитанным отрывком. В конце концов он взялся за дешевую историю мира, изданную во время войны. Ее он едва мог понять. Это было как с туристскими проспектами из лондонского метро: предполагалось, что читатель уже знаком с основными событиями. Вилли казалось, что он тонет в неведении, что он до сих пор жил без всякого понятия о времени. Он вспомнил одно из высказываний дяди его матери: тот говорил, что неполноценные слишком долго были отрезаны от общества и потому не знали ничего ни об Индии, ни о других религиях, ни даже о религии людей приличного происхождения, которым они прислуживали. И он подумал: "Эту пустоту я унаследовал от матери".

Его отец дал ему имена людей, с которыми нужно было связаться. Вилли не собирался этого делать. Очень немногие из этих имен что-то ему говорили, а он хотел, попав в Лондон, освободиться от отца и начать самостоятельную жизнь. Но это не мешало ему хвастаться своими знакомствами в колледже. Он упоминал то или другое имя как бы мимоходом, невзначай, проверяя, какое впечатление оно производит на его товарищей. И теперь, охваченный стыдом за свое невежество, чувствуя, что мир вокруг становится слишком велик для него, Вилли написал знаменитому пожилому писателю, в честь которого он был назван, и журналисту, чье имя, набранное крупным шрифтом, он видел в одной из газет.

Первым откликнулся журналист. " Уважаемый Чандран, конечно, я помню Вашего отца. Мой любимый бабу…" Слово «бабу», означающее "англизированный индиец", было ошибкой; автор явно хотел сказать «садху», то есть «отшельник». Но Вилли не расстроился. Тон письма был дружелюбным. Журналист предлагал Вилли заглянуть в редакцию своей газеты, и однажды после полудня, примерно неделю спустя, Вилли отправился на Флит-стрит. Было тепло, ярко светило солнце, но Вилли приучили считать, что в Англии всегда льет дождь, и он надел плащ. В этом плаще, сделанном из тонкой прорезиненной ткани, очень гладкой изнутри, мгновенно становилось жарко, и когда Вилли добрался до большого черного здания, где размещалась редакция, его бока, спина и шея под воротником успели как следует взмокнуть. Когда он снял влажный, прилипающий к рубашке плащ, у него был такой вид, словно он шел сюда под мелким дождем.

Он назвал свое имя охраннику в форме, и вскоре журналист, немолодой человек в темном костюме, (пустился в вестибюль, чтобы поговорить с Вилли. Но беседа не клеилась. Им не о чем было говорить. Журналист спросил про «бабу»; Вилли не стал поправлять его; а когда эта тема была исчерпана, оба они начали озираться по сторонам. Журналист завел речь о своей газете; он говорил, словно защищаясь, и Вилли понял, что его газета не одобряет независимости Индии, относится к этой стране недружелюбно и что сам журналист, посетив ее, написал несколько довольно злых статей.

— Это все Бивербрук, — сказал журналист. — У него нет времени на индийцев. В некоторых отношениях он похож на Черчилля.

— Кто такой Бивербрук? — спросил Вилли. Журналист понизил голос.

— Наш владелец. — Его явно удивило, что Вилли незнаком с фактом, имеющим столь колоссальное значение.

Вилли заметил его удивление и подумал: "Я рад, что не знал. Рад, что это не произвело на меня впечатления".

Кто-то вошел в главную дверь — Вилли стоял к ней спиной. Журналист заглянул за него и проводил новоприбывшего взглядом. Потом сказал с благоговением:

— Наш редактор.

Вилли увидел человека средних лет, в темном костюме, с порозовевшим после ленча лицом, который поднимался по ступеням в дальнем конце вестибюля. Не отрывая от него глаз, журналист сказал:

— Его зовут Артур Кристиансен. Многие считают его лучшим редактором в мире.

— Затем, словно говоря с самим собой, добавил: — Не так это просто, туда забраться.

Вилли вместе с журналистом смотрел, как великий человек поднимается по лестнице. Потом, точно прогоняя охватившее его настроение, журналист шутливо сказал:

— Надеюсь, вы пришли сюда не для того, чтобы попроситься на его место.

Вилли не засмеялся. Он ответил:

— Я студент. Живу на стипендию. Я не ищу работы.

— Где вы учитесь?

Вилли назвал колледж. Журналист такого не знал. Вилли подумал: "Он хочет меня оскорбить. Мой колледж довольно большой и вполне реальный". Не меняя своего нового шутливого тона, журналист сказал:

— У вас случайно нет астмы? Я спрашиваю только потому, что наш владелец страдает ею и явно питает симпатию к астматикам. Если бы вы хотели получить работу, эта болезнь сыграла бы вам на руку.

На том их беседа и кончилась. Вилли стало стыдно за отца, которого журналист, должно быть, высмеял в своих статьях, и он пожалел, что нарушил данное себе обещание держаться подальше от отцовских знакомых.

Еще через несколько дней пришло письмо от великого писателя, в честь которого Вилли получил свое второе имя. В конверте оказался маленький листок бумаги с гербом отеля «Клариджез» — того самого, откуда Кришна Менон отправился на свою короткую прогулку в парк с несомненной целью обдумать речь о Суэцком канале, которую ему предстояло произнести в ООН. Письмо было напечатано на машинке через два интервала, с широкими полями. "Дорогой Вилли Чандран, мне было приятно получить Ваше письмо. Я с удовольствием вспоминаю Индию, и мне всегда бывает приятно получить весточку от своих индийских друзей. Искренне Ваш…" Внизу стояла тщательно выведенная старческая подпись, как будто автор послания считал, что именно в ней заключен весь его смысл.

"Я недооценивал своего отца, — подумал Вилли. — Мне всегда казалось, что для него, брамина, жизнь была легкой и что он стал обманщиком от лени. Теперь я начинаю понимать, как сурово жизнь могла обойтись с ним".

Вилли жил и учился словно в каком-то постоянном оцепенении. Знания, которыми его потчевали, были такими же пресными, как здешняя еда. В его сознании одно было неотделимо от другого. Он ел без всякого удовольствия и точно так же, словно в тумане, делал все, чего требовали от него лекторы и другие преподаватели, читал книги и статьи, писал курсовые.

Он дрейфовал без привязки к чему бы то ни было, не представляя себе, чего ждать впереди. Он по-прежнему не имел представления ни о масштабе вещей, ни об историческом времени, ни даже о расстоянии. Увидев Букингемский дворец, он подумал, что английские короли и королевы — самозванцы и самозванки, а вся страна — подделка, и это ощущение фальши не проходило, он так и жил с ним.

В колледже ему пришлось переучивать наново все, что он знал. Надо было научиться по-другому есть в компании. Надо было научиться по-другому здороваться с людьми, а потом, столкнувшись с ними опять минут через десять-пятнадцать, уже не здороваться во второй раз. Надо было научиться закрывать за собой двери. Надо было научиться просить нужные вещи так, чтобы не показаться бесцеремонным.