В один прекрасный осенний день пан Станислав нерешительно приблизился к пани доктору, курившей папиросу в дворике медсклада и любовавшейся красными кленами, и поздоровался. Алла Михайловна кивнула в ответ, мельком взглянув на молодого человека. Видя, что он не уходит, она выжидательно посмотрела ему в глаза. Надо заметить, что пан Станислав был хорош собой. У него было приятное, открытое лицо, карие глаза и тонкие усики по тогдашней моде, он чисто и аккуратно одевался и манеры имел самые деликатные, что выгодно отличало его от окружавших Аллу Михайловну вояк – в сапогах, с оружием, от которых несло кирзой и спиртным. С первого взгляда становилось понятно, что пан Станислав – человек сугубо штатский и воплощает собой все то, о чем Алла Михайловна давно забыла, а может, и не знала вовсе: деликатность, мягкость, преклонение перед дамой и немедленное желание поцеловать ей ручку, словом, тот чуждый Востоку налет изысканности и галантности, которым славятся «пшеки». «Если вы увидите мужчину, в центре Парижа целующего руку женщине, можете не сомневаться ни на секунду – это поляк!» – хвастливо написал однажды журнал «Пшекруй» и был, скорее всего, прав.

Некоторое время молодые люди смотрели друг другу в глаза – серо-голубые жесткие в мягкие карие, чуть улыбающиеся. Судьба сделала стойку. Пан Станислав отвел взгляд первым и сказал:

– Я бы хотел попросить пани докторку… – Он замялся.

– Да? – подбодрила его Алла Михайловна, бросая окурок на землю и наступая на него каблуком.

– Моя мама, проше пани… она есть очень больная, не встает четыре года. Я хотел спросить, может, есть какая новая метода лечения спарализованных больных…

– Что с мамой? – заинтересовалась Алла Михайловна.

– Инсульт, проше пани. Мы живем тут недалеко, на Варшавской… – ответил пан Станислав и испугался – ему показалось, что слова его прозвучали как приглашение.

Алла Михайловна тоже расценила их как приглашение, но не удивилась: местные жители иногда приглашали ее посмотреть больного через квартирную хозяйку, пани Элену.

– Станислав Гальчевский! – склонил голову провизор, спохватившись.

Алла Михайловна отметила, что он очень аккуратно причесан. Она была старше пана Станислава лет на шесть-семь, как сама прикинула, и за свою жизнь нахлебалась всего – войны с ее грязью, потом и кровью, случайных связей, когда подлый организм требует, а с души воротит. Был у нее некий майор, бывший деревенский парень, который приезжал время от времени из соседнего городка, они шли к ней на квартиру, пили спирт и совокуплялись торопливо и грубо, «для здоровья», как называла это ее подруга, гинеколог Прасковья Никитовна Поддубная. Пан Станислав стоял перед Аллой Михайловной такой приятный и элегантный, в черном костюме и белоснежной сорочке с галстуком. И она догадывалась, что он знает о женщинах то, чего никогда не узнать бравому майору. Она как-то особенно явно ощутила свои крупные руки с шелушащейся от йодоформа кожей и коротко подстриженными ногтями, свою грубую военную одежду и туфли на низком каблуке и смутилась. Не то чтобы смутилась, конечно, а просто подумала, что она давно уже не девочка, в годах, карьеру сделала, пользуется уважением коллег и начальства, а вот женская судьба ее не задалась. Ни мужа, ни детей. Бобылка, холостячка, с мужскими привычками и мужским характером. Сама вроде мужика. Вон как боятся ее в отделении, да и начальник госпиталя предпочитает с ней не связываться.

Она навестила пана Станислава и его мать через неделю. Гальчевский очень волновался, ожидая гостью. Он достал из буфета семейную реликвию – кофейный сервиз тонкого полупрозрачного фарфора, настоящий севр, и серебряные ложечки. В обеденный перерыв забежал в кондитерскую лавку и купил миндального печенья, а из-под прилавка – свежемолотого австрийского кофе. Товары из-под прилавка становились знамением времени.

Пани Изабеллу сын строго проинструктировал, что можно говорить, а чего нельзя. Нельзя о политике, арестах, «лесных братьях», нельзя ругать новую власть, жаловаться, что забрали аптеку. Пани Изабелла с нарумяненными щеками, с прической, которую сделала приглашенная на дом парикмахерша пани Ядзя, нетерпеливо ожидала «советку». Развлечений в жизни парализованной дамы было немного.

– Стасюню! – поминутно звала она сына. – Не забудь салфеточки! Возьми те, что я вышивала, с фиалочками! А ликер? Ты купил ликер? – кричала она через минуту. – У Богдановича!

Какой Богданович? Где он, тот Богданович, бывший владелец пивного погребка? Нету! Был, да сплыл. Ушел с немцами, говорят. Старая дама слегка заговаривалась и путалась в событиях.

– Стасюню, а чи ма мы хербатке? Вдруг «советка» не пьет кофе? Они ж больше чай пьют! Есть у нас чай?

– Есть! Нех мама не пшеймуе се, вшистко бендзе добже, в пожондку[3], – отвечал пан Станислав, волнуясь и поглядывая на часы.

Они очень мило посидели тогда. Дом Гальчевских был уютным и старым, с солидной мебелью, оставшейся от родителей отца, с фамильными фотографиями и вышитыми готическими буквами прописными истинами на стенах – под стеклом и в рамочках. Букетики сухих цветов стояли в фарфоровых причудливых вазочках, кружевные, слегка пожелтевшие салфеточки украшали комод, диванную спинку и буфетные полочки. Картины в массивных золотых рамах темнели на стенах. Алла Михайловна даже подошла ближе, чтобы рассмотреть одну из них: дети, бегущие от грозы, а над ними простирает белые крылья ангел-хранитель. Пахло ванилью, мастикой для пола, духами пани Изабеллы, кофе и чуть-чуть нафталином. Всюду царил идеальный порядок, всякая вещь знала свое место.

Старая дама, правда, забывалась иногда и принималась сетовать на «новую власть, ктура забрала аптеке», или порывалась рассказать о соседе Влодеке, которого «заарештовали за ниц», то есть «ни за что», но бдительный пан Станислав тут же переводил разговор на безопасные темы, от души надеясь, что пани Алла не слишком хорошо понимает по-польски.

Он проводил Аллу Михайловну домой и поцеловал ей на прощание руку, которую она, смущенная, лишь усилием воли не отдернула, испытывая при этом чувство умиленной радости, ощущая себя женщиной, молодой и красивой. Уже попрощавшись, пан Станислав вдруг вспомнил, что не отдал пани Алле подарок от мамы.

– Пожалуйста, – сказал он, протягивая маленький, перевязанный сентиментальной голубой ленточкой, пакетик, – на доброе знакомство!

В пакетике оказался хрустальный флакон французских духов, еще довоенных, с запахом, таким сладким и нежным, что у Аллы Михайловны закружилась голова. На другой день она спросила свою квартирную хозяйку, не знает ли она хорошую портниху.

– Ну как же! – всплеснула руками пани Элена. – Пани Халина! Она и материал достанет… – Тут она прикусила язык, вспомнив, с кем говорит.

В ту же ночь пришел «лесной брат» и потребовал у Гальчевского не только лекарства, но и продукты. Увидев его, пан Станислав едва не умер на месте от ужаса – ему показалось, что они уже пронюхали про пани докторку и пришли убить их с мамой.