Феликс сместил фокус внимания на грузинку и стал жадно наблюдать, как меняется ее лицо, как вокруг рта появляются складки, расцветают морщинки в уголках заблестевших слезами глаз. Наверное, уж словесный удар супруга пришелся в цель, раз так она побледнела и подурнела разом. Феликсу никогда не приходилось видеть, как лжет женщина, как она выворачивается, хватается за слова, взывает к чувствам. Нет, конечно, он такое видел, но как-то издалека. Хотелось расщепить на атомы ее эмоции, и он слушал, весь превратившись в слух, смотрел, пожирая глазами, впитывая все крупицы ее сущности, которая, как электрический прибор, заискрилась вдруг током, или скорее напряглась, как то морское животное, которое выпускает чернила, чтобы спастись или спугнуть противника.

– Говорю, что должен был сказат уже давно! Ты лгуния. Ты предала наш род, меня, нашего сина! Из-за тибя мы оказались в этом вагоне! А я-то думал, зачэм било за неделю до Нового года так спешит к матери. Ти билэт обронила? Ти ходила туда? Ти обронила? Ти? Ну, отвечай!

Он набросился было на нее с кулаками, Лида сжалась, закрываясь от него локтями, но в самую последнюю секунду он овладел собой, с рычанием отпрянул. Нервные пальцы его сжимались и разжимались, из приоткрытого рта вырывались приглушенные хрипы.

– Думаешь, я ничего не знал! – наконец сорвалось отчаянное с его губ.

– Думаешь, я ничего не знала! – бесстрашно, но с бесконечной болью смотрела она в ответ. – Теперь мне все ясно! Вот через кого ты все это время действовал. О, неужели грузинская оппозиция работала через этого гнусного человека, через этого австро-венгерского шпиона?

– Замолчи, жэнщина, ти не понимаешь, что говоришь.

– Ты втянул нас в это, жалкий ты человек. И братья твои с дядьями – жалкие. Наверное, это ты и обронил билет, а теперь пытаешься свалить все на меня… на жену свою, на мать ребенка своего. О, что будет с нашим маленьким Бесо?!

– Но ти!.. Ти же… убийца, ти же убиваешь своих пациентов, – бросил Месхишвили, в тоне проскочила жалостливая нотка, будто он на мгновение пожалел о минуте слабости и, быть может, захотел дать задний ход. Но было поздно. Все слова были сказаны. Все натянутые струны порваны.

Лида закрыла лицо руками, нагнулась к коленям, сжалась в комок.

Июнь 1928 года. Москва

Даниэл Месхишвили завернул с переулка Романова, звавшегося по-новому улицей Грановского, на Воздвиженку, обошел колонны и полукруглый балкон особняка Разумовских-Шереметевых и потянул на себя старинную резную дубовую дверь. Графское владение ныне было точно новый Вавилон. Каким-то образом здесь умудрялись существовать коммунальные квартиры, кабинет зубного врача Слонимской, аптека, художественная мастерская, редакция шахматного журнала «64» и Кремлевская поликлиника, столовую которой расположили от нее поодаль, в церкви Иконы Божьей Матери «Знамение». Аптека, амбулатории, рентгеновский кабинет, дезинфекционный отряд и административный аппарат Лечебно-санитарного управления Кремля обосновались в особняке в 1925 году, а прошлым летом началось строительство нового больничного здания.

В конце рабочего дня Даня имел обыкновение заходить за супругой, чтобы вместе потом прогуляться до дома. Он медленно шел успевшими почернеть и обветшать лестницами, по протертому паркету анфилад, с которого давно сняли ковры, мимо пустых ниш, где прежде стояли беломраморные скульптуры, и окон, лишенных бархатных портьер, зато свежевыкрашенных белой краской. Глухим, пугающим гулом отскакивали звуки шагов от голых стен, над головой тяжело нависали великолепно расписанные потолки, выглядящие сиротливо в пустых залах. Картины все вынесли, фрески остались. Пахло свежей эмалью, больничным букетом из йода и карболки, к нему примешивались ароматы влажной древесины – тот особенный запах в давно не отапливаемых старых городских домах. Даня видел эти залы освещенными хрустальными люстрами, переполненными лакеями, дамами в вечерних туалетах, мужчинами во фраках, помнил сияние зеркал и звуки маленького оркестра. Даня принадлежал к одной из многочисленных веток древнего грузинского рода, часто бывал в детстве с отцом в Петербурге, все его родственники теперь состояли в Исполнительном Комитете Национального совета Грузии, просуществовавшем до того памятного часа, когда в Грузию вошла Красная Армия… Прошло семь лет.

Кабинет хирурга, возглавляющего ныне Кремлевскую поликлинику, Виноградова Владимира Николаевича находился в самом конце длинного, извилистого коридора. Голоса, тихим, несвязным эхом доносившиеся из-за распахнутых дверей лаборатории, насторожили Даню. Семь лет он жил в тяжелом напряжении и страхе, что настанет день и что-нибудь – может, малое, незначительное, а может, и вполне существенное, разрушит медленно и кропотливо возводимый им по кирпичику мост – к старой жизни, к его родному городу, дому, семье. Угрозы со стороны собственной жены он и не ждал…

Он никогда не посвящал ее в свои планы. И она никогда не задавала вопросов. Почему он – грузин из Кутаиси, родственники которого были и социал-федералистами, воевавшими за автономию Грузии, и социал-демократами, работавшими с эсерами из партии «Схиви», – сам нынче был заведующим агитпропотделом московского губкома партии? Почему один его старший брат был в Грузинской социал-демократической партии, примкнул ныне к прометеистам[6], а другой – состоявший в Национальном совете Грузии – погиб во время Августовского восстания? Почему при всем этом сам Даня участвовал в подавлении Кронштадтского мятежа, посещал курсы марксизма при Коммунистической академии на Волхонке, потом перевелся в Институт красной профессуры?

На первый взгляд все ясно как день – революция расколола многие семьи, одни уезжали за границу, другие боролись против большевиков, третьи приняли их власть, и Даня был в числе этих последних.

Но так было лишь на первый взгляд, и так оно должно было оставаться как можно дольше…

Весь короткий период независимости Грузии проторчал он в Москве, ожидая, пока Жордания крепко встанет на ноги, с замиранием сердца следил за тем, как восстанавливались дипломатические отношения с РСФСР, необходимые большевикам только лишь для мира с Англией, поставившей новому государству несколько ультиматумов, которые не были в конце концов выполнены. В ночь на 12 февраля 1921 года Красная Армия напала на грузинские военные посты у Лори и Шулавери. С немым отчаянием воспринял Даня весть о поражении грузинской армии на реке Храми, о быстром падении Тбилиси и эвакуации правительства в Кутаиси, о взятии его родного города большевиками и о побеге соотечественников в горы. Даня не мог быть с ними и во время восстания в 1924-м, поднятого князем Чолокашвили[7], в котором погиб один из его братьев. Даня должен был оставаться их якорем здесь, в Москве. Даже когда в эмиграции покончил с собой Карло Чхеидзе[8], умер Ленин, который мог поддержать автономию Грузии, и рухнули все надежды на сопротивление, ему приказано было держаться.