— Нет, сейчас не люблю.

— Почему?

Опять молчание.

Солнце приближается к зениту. Полдень. Самый зной. Вокруг нет деревца, нет тени. Гудящая в висках тишина и жар. Обнаженный холм накален жесткими лучами, парусина палаток вот-вот вспыхнет и сгорит невидимым бледным пламенем. О металлические углы, чемоданов и вьючных ящиков, о лопаты и топоры можно обжечься. В такую жару овцы перестают пастись, сбиваются в кучи и опускают головы в тень, себе под ноги, и стоят не двигаясь.

— Принеси воды, — жалобно просит Инна.

— В жару пить — еще хуже.

— Подохну. Пятьдесят градусов, наверно. — Инна кладет голову на руки.

— Не больше сорока.

— Хочу на льдинку к пингвинам.

— А на раскоп не хочешь?

— На раскоп не хочу. Вот к Григорию если…

Тушь густеет и черным блестящим пятном присыхает к блюдцу. Он подливает в него воду, разводит пером высохшую тушь.

— Сейчас пойду к водопаду, — мечтательно говорит Инна, — разденусь и залезу в воду. Сяду и не вылезу до вечера. Пошли вместе?

Он представляет себе, как смеются ее дурные от солнца глаза, и поверх планшета смотрит на нее.

Она низко сидит на хрупком раскладном стульчике. На ней старенький выцветший сарафан, открытый до самого пояса. Ее спина, плечи и шея жарко пунцовы.

— Ты здорово вчера обожглась, — говорит он. — Нужно было одеколоном натереться.

— Вот ты меня вечером и натри, — подняв голову от планшета, предлагает она. — Натрешь?.. Чего ж ты молчишь?

Она кладет планшет на ящик, встает, потягиваясь, со стула и лениво подходит к нему.

— Покажи, как ты рисуешь эти железки. Подвинься-ка.

Он неуверенно отодвигается на ящике. Сделав любознательное лицо, она садится рядом. На ящике тесно. От плеча ее, от ее лица пышет душным жаром.

Он макает перо в тушь и начинает рисовать подкову, но пальцы дрожат, линия получается неточной, и он бросает подкову на ящик в груду находок.

— Чего ты? — весело спрашивает она.

— Руки дрожат, — хрипло признается он.

Ему тяжело дышать, сердце бьется в ребра, как хороший увесистый молоток. Он видит, как трудно дышит рядом ее грудь, и вдруг неожиданно для себя обхватывает горячие плечи и неумело и неловко целует ее в жаркое лицо, в смеющиеся глаза, в губы. Она отбивается и прижимается к нему.

— Отпусти, больно, — выговаривает она. — Отпусти, сумасшедший. Да отпусти же!

Она вырывается, опрокидывает ящик, и они падают на землю. Но и на земле он изо всей силы сжимает ее.

— Дурак, увидят с раскопа, палатка поднята. Больно! Спине больно! — зло выкрикивает Инна и, оттолкнув наконец Бориса, вскакивает на ноги:

— Сумасшедший, — поправляя сарафан и стараясь посмотреть через плечо на спину, уже спокойно говорит она. — Всю спину ободрал. — И, сердито повернувшись, она выходит из палатки.

Глупо улыбаясь, Борис еще некоторое время лежит на земле, потом встает, поднимает опрокинувшуюся тушь, разбросанные находки и тоже выходит из палатки.

Тяжело светит солнце, дрожит, подымаясь от земли, воздух. У раскопа вяло двигаются рабочие. Инны не видно. «Наверное, спустилась к водопаду», — догадывается он. Он проходит в свою палатку и ложится спиной на горячее одеяло. В палатке нестерпимо душно. Но сейчас это ему даже приятно. На задней стенке расползлось жирное пятно — растаяла забытая в настенном кармане свеча. «Совсем ошалел от жары», — думает Борис.

Сквозь материю видно, как ползают по палатке муравьи. Стрекочет что-то рядом, под самым ухом. Незаметно он засыпает. Ему снится, будто он близко смотрит на пламя костра. От костра подымается пепел. Нет, это не пепел, это птицы. Это орел. Он живет где-то рядом и часто парит над холмами. Да и не орел это. Это сам он — Борис. Он совсем легкий и подымается в воздухе, все глубже погружаясь в небо. «Меня сносит, — думает он, — вон наш лагерь на холме, палатки, маленькие какие, а дальше холмы. Жарко. Какое огромное кипящее солнце. И из него медленно текут лучи». Он делает легкое усилие и подымается выше, и ему еще жарче…

Но вдруг звон какой-то — и Борис падает вниз все стремительнее, все жутче, но у самой земли падение замедляется, и он плавно встает на ноги. Колотится сердце. «Это во сне», — думает он и просыпается. Он вытирает вспотевшее лицо и, одуревший от душного сна, вылезает из палатки.

Солнце переместилось по небосклону, у палаток появились тени, но печет все так же. Утомленные рабочие сбрасывают в кучу лопаты — их звон разбудил его — и, толпясь у ведра, жадно пьют теплую воду. У хозяйственной палатки возится с примусом Инна…

5

Солнце опустилось за холм, и подул осторожный вечерний ветер. Сперва он был сух и горяч, но солнце спускалось глубже, и с надвигающимися сумерками ветер становился уверенней и свежее. Высоко над лагерем проплыл вечерний самолет. Он летел с северо-востока, где сумерки уже собрались, и его серебристое тело холодно поблескивало на густеющем небе. На землю от самолета шел ровный и уверенный гул. Но вот самолет встретился с солнечными лучами, вспыхнул и скоро пропал на западе.

В лагере поужинали и сидели за столом, лениво разговаривая о чем-то, и всем существом прислушивались к тишине и подступающей снизу от ручья прохладе.

Постепенно на небе появились бледные звезды. Одна, другая… Потом они стали загораться целыми созвездиями, и небо от этого стало выше и торжественнее.

Когда совсем стемнело и небо стало черно-синим, а свет на холм шел только от ярких звезд, на площадку между палатками вытащили большой брезент и разложили его на земле. Почти каждый вечер, когда становилось темно и светлая одежда и лица казались бледно-серыми призрачными пятнами, на холме пели песни. Борис любил музыку, но петь не умел. Он сидел тихо, весь подобравшись, и наблюдал, и завороженно вслушивался, как свободно и красиво, то проникая