друг в друга, то легко и прозрачно расходясь, летели с холма в небо звуки песен.

В этот вечер засиделись дольше, чем обычно. Заметно сместились звезды на небе, а над лесом появилось зарево. Такое зарево бывает над далеким городом, когда еще не видно огней.

— Отчего это? — спросил Борис.

— Это луна, — сказал Григорий. — Поздно.

— Давайте посмотрим, как она взойдет, — сказала Инна. — Только мне холодно, — она вздрогнула и спрятала руки в рукава шерстяной кофты.

— Принести куртку? — спросил Борис.

— Нет, мне Иван принесет.

Иван сходил в палатку, принес куртку и заботливо укрыл плечи Инне.

— Инна, чего это ты с Борисом не разговариваешь сегодня? — спросил Григорий.

— Я сердита на него.

— За что?

— Так. Сердита.

Борис улыбался в темноте. Он знал, что Инна только притворяется сердитой. Еще за ужином, наблюдая за ней, он заметил, как лукаво смеялись ее глаза, когда она мимо него смотрела на Григория или Ивана…

Некоторое время молча наблюдали, как быстро разрастается зарево над лесом и как пропадают заслоненные им звезды.

Но вот заблестел край луны, и скоро вся она, огромная, сказочная, поднялась над почерневшим лесом.

…По палаткам разошлись совсем поздно, когда луна поднялась высоко в небо, стала меньше и отрешеннее…

Борис долго устраивался на своем жестком сеннике, но сон не приходил. Мысли, картины, краски сменяли друг друга. То опять он видел луну и голубой свет ее; то вспоминал жару дня, марево над землей и жгучее прикосновение женского тела; то представлял, как сотни лет назад так же всходила луна и так же, наверно, сидя на этом холме, люди смотрели на нее. И что на этом самом месте жили другие люди, другие женщины и мужчины со своими радостями и своим горем. И он вспоминал о том, что еще раньше здесь было море — высокая темно-зеленая вода, и в глубину ее не проникали солнечные лучи, и море катило волны, а внизу была мрачная тишина и покой. И в море нарождалась и умирала всякая диковинная тварь и, умирая, опускалась на дно, и море давило ее своей тяжестью, а потом море отступило и образовались эти холмы. «Какая красота во всем этом», — думал он, и ему казалось, что только он впервые так ясно представил все это. «Это музыка, настоящая музыка, — шепотом повторял он, — я обязательно изображу это. Эти холмы и небо над ними».

6

Проснулся он с ощущением радости. Так бывает, не можешь даже вспомнить, откуда эта радость.

Утром Иван ушел в двухдневную разведку новых селищ. А Инна и Борис получили задание снять план и разрез открытой в километре от лагеря печи. «Сделаете и к обеду возвратитесь», — сказал Григорий, и в тоне его Борису почудилось: «Вот, мол, посылаю тебя вдвоем с Инной и спокоен, — ничего у тебя с нею не выйдет».

Захватив рейку, планшет, топор и рулетку, они вышли из лагеря в десятом часу. Уже порядочно припекало, но дул сильный ветер, и жар солнца был не тяжел.

Путь проходил по склону холма, прорезанному спускающимися к ручью лощинами. Одна выше другой, как горизонтали на карте гористой местности, тянулись по склону глубоко выбитые овцами тропинки. Местами они обнажали каменистое тело холма. Тропинки то сходились — там, где склон был круче, то расползались — где холм спускался полого. По другую сторону ручья, выше которого они шли, то приближался, то удалялся склон холма, поросшего лесом.

Шли молча. Борис давно хотел оказаться наедине с Инной. Теперь они впервые чувствовали себя свободными, и от этой непривычной свободы появилась скованность.

Но на душе у него было легко и радостно. Сильный ветер, синее небо над головой и белые, яркие облака, несущиеся в нем. Легкие, ослепительные, чистые, они показываются за рыжим краем холма, растут, громоздятся и наконец, отрываясь, выносятся в купол неба.

Ветер надувает полотняную рубаху Бориса, мягко копошится у тела, рвет, захлестывает платье на Инне…

Раскоп не разрушен. На дне его четко желтеют остатки глиняной печи. Лишь в одном месте, высушенная ветром, осыпалась стенка.

Радуясь, что можно сгладить неловкость молчания, Борис спрыгнул в яму и сразу принялся за дело. В стенки раскопа он вбил колышки, натянул на них шнурок и с помощью рейки и рулетки стал делать отмеры. Инна сидела на краю ямы с планшетом на коленях. Она записывала цифры, которые он ей говорил, и отмечала их на миллиметровке.

— Ты правда сердишься на меня? — вдруг, перестав возиться с рулеткой, спросил он.

— Сержусь.

— Тогда прости меня. Но, по правде говоря, ты тоже виновата.

— Виновата! Я не думала, что ты такой. Бешеный прямо.

— Это ты и жара виноваты, — опять принимаясь крутить рулетку, сказал он. — Сегодня вот у тебя совсем другое лицо, такое же, как бывает, когда ты поешь.

— А какое оно у меня бывает? — улыбаясь спросила Инна.

— Нежное, задумчивое, — он подыскивал слово, — обращенное в себя…

— Наверно, из-за погоды. — Инна отвела глаза. — Погода сегодня хорошая. Я люблю ветер.

— Ветер-то и я люблю… — Он замолчал и опять начал делать отмеры.

— Ты тоже сегодня что-то не такой, как всегда, — сказала Инна, — возбужденный, разговорчивый.

— Это после вчерашней луны. Мне ночью пришла мысль написать пейзаж.

— Слава богу. А то этюдник привез, а почти не работаешь.

— Это все из-за тебя, — полушутливо-полусерьезно сказал Борис. — Из-за тебя не работал, из-за тебя теперь буду работать.

— Почему это?

— Если бы не ты, на меня, может, не так подействовал бы восход луны… А теперь я все время думаю о том, как напишу этот пейзаж. И утром проснулся с этим.

— Скажи пожалуйста! А что же ты хочешь написать?

— Холмы.