Соня встала со скамейки и пошла назад. Медленно и осторожно, словно боясь расплескать какую-то переполнявшую ее драгоценную жидкость.

Анна Бруин отбирала перезрелые ягоды и перекладывала их в пластмассовый контейнер. Из одиннадцати корзиночек не очень свежей клубники она сделала восемь корзиночек свежей. Контейнер она поставила в холодильник, а корзиночки вернула на витрину. Потом внесла с улицы рекламный щит и изменила надпись: «Акция! Клубника по сниженной цене!» Может, клюнет кто-нибудь из тех, кто приедет на шестичасовом автобусе.

По улице шла молодая женщина. Анна уже видела ее в деревне. Последние три дня один за другим прибывали новые сотрудники «Гамандера». За теми, кто приезжал на поезде, посылали на станцию карету. В каком еще отеле такое увидишь — чтобы служащих встречали с каретой?

Женщина, проходившая мимо, была одной из сотрудниц. В руке она несла сложенный зонт, одежда ее насквозь промокла. Черные брюки были по колено в грязи, а цвет перепачканных глиной туфель не поддавался определению. Она шла медленно, с торжественно-сосредоточенным выражением лица и, казалось, не замечала дождя.

Анна Бруин весело крикнула ей:

— Allegra![8]

Чокнутая или не чокнутая — эта чудачка как-никак была потенциальной клиенткой.

Но ответа не последовало. Женщина молча прошла мимо в двух метрах от Анны, не удостоив ее даже взгляда, словно та была невидимкой.

«Э, милая, это ты зря! — подумала Анна. — У нас в горах не любят тех, кто задирает нос».

Соня лежала в ванне. Закрыв глаза, она считала капли, падавшие через большие промежутки времени из старомодного крана. Она насчитала уже триста сорок две капли. Сначала она решила досчитать до ста и вылезти из ванны. Потом продлила установленный срок до двухсот капель, потом до трехсот и наконец — окончательно и бесповоротно — до трехсот пятидесяти.

Каждый раз, вызывая в памяти образ радуги, она ощущала ее цвета, и волшебство повторялось. И каждый раз, когда это странное состояние проходило, его сменяло растущее чувство тревоги.

Эти фантомы преследовали ее с той самой ночи в «Меккомаксе». Она надеялась, что оставила их в прошлой жизни вместе с квартирой и мебелью, но они, похоже, становились еще более яркими и ощутимыми. Что с ней происходило? Может, у нее поехала крыша? Может, произошедшие с ней за последние месяцы метаморфозы нанесли ее психике непоправимый вред?

Триста сорок шесть…

Может, уже поздно начинать новую жизнь? Может, ей лучше завтра уехать отсюда? Подписать ходатайство о закрытии уголовного дела против Фредерика и самой отправиться на лечение в психиатрическую клинику?

Пятьсот…

Она перестала считать. Но не вылезла из ванны. Она решила лежать так, пока вода не остынет. И с этой минуты запретила себе подливать горячую воду.

Может быть, она переоценила свои силы? Она не была такой сильной, какой старалась казаться. Пусть последнее слово будет за Фредериком. Возможно, он после этого оставит ее в покое. Как и все, кто плохо справляется с ролью побежденного, он должен неплохо справиться с ролью великодушного победителя.

Она открыла глаза. За окнами уже стемнело. В комнату попадало немного света от одного из прожекторов, освещавших фасад отеля. Соня увидела клетку и силуэт Паваротти. Тот спал, стоя на одной ноге, зарывшись клювом в перья на спине.

Соня подлила горячей воды.

Ее вырвал из забытья звонок телефона. Она резко поднялась в ванне. Сердце ее бешено колотилось. Она вылезла из ванны, обмоталась махровым полотенцем, прошла в комнату и сняла трубку.

— Ты что, спала? — услышала она голос Малу.

— Нет, принимала ванну.

— Так мне перезвонить?

— Да нет, я все равно уже вылезла.

— Почему ты не отвечаешь на мои эсэмэс?

Соня только сейчас вспомнила, что после ужина со своей новой начальницей так и не включила мобильный телефон.

— У меня был выключен мобильник.

— Почему?

— Потому что я забыла его включить. Что ты хотела?

— Узнать, как у тебя дела.

— Хорошо.

— Это точно? Судя по тону — не очень.

— А какой у меня тон?

— Такой, какой у тебя обычно бывает, когда тебе хреново.

Соня окинула глазами комнату. Дверь переполненного шкафа была открыта. На кресле стоял чемодан. На полу валялась ее мокрая грязная одежда.

— Просто я немного устала, вот и все.

— Устала от чего?

— Перемена климата… К тому же я сегодня полдня носилась по горам…

— По горам?.. Какие, к черту, прогулки — у нас тут льет, как из мочевого пузыря!

— Вот видишь.

— Ну а как ты устроилась? Как комната?

— Ничего, вполне.

— Звучит не очень-то оптимистично.

— Огромная ванная.

— А коллеги?

— Вроде ничего.

— А кормят как? Господи, ну что я должна каждое слово тянуть из тебя клещами?

— В деревне есть ресторан с рето-азиатской кухней.

— Рето-азиатской?..

— Карри из оленины, пикантное сатэ из косули с арахисовым соусом…

— Жуть.

— А по-моему, очень даже занятно… Послушай, мне тут стучат в дверь…

— А кто это может стучать?

— Представления не имею.

— Перезвони потом.

— Хорошо.

— Только обязательно!

— Конечно.

Соня положила трубку. Вернувшись в ванную, она вынула пробку из ванны и выпустила воду. Потом накинула на клетку покрывало и включила свет. «Может, мне все же стоит наконец заняться своими волосами…» — подумала она, посмотрев в зеркало.

Туман все еще висел низко над землей, но дождь перестал. От дома Джана Шпрехера уже можно было обозревать окрестности до самого «Гамандера». Шпрехер сидел на скамейке перед хлевом и смотрел в старый армейский бинокль. Со вчерашнего дня в отель начали приезжать гости. Несколько минут назад к нему подъехал «Рено Эспас». Из него вышли мужчина и женщина, потом трое… нет, четверо детей. «Дорогое удовольствие — с четырьмя спиногрызами в такой шикарной ночлежке!» — отметил про себя Шпрехер. Навстречу им вышел Юго, в форменной фуражке, в зеленом фартуке, все чин чином. Отец открыл багажник и начал выгружать вещи. Юго помогал ему. Но самые тяжелые чемоданы понес отец. «Я бы на его месте и пальцем не пошевелил, — подумал Шпрехер. — При таких-то ценах! Триста с лишним франков за номер! В день!..»