Липкин замолчал, уставившись широко открытыми глазами в костер.

– Умный мальчик, далеко пойдет, – еле слышно пробормотала Невзгода.

Боголюбов пару минут безмолвствовал. Потом внимательно посмотрел на каждого. Когда он встретился взглядом со мной, в его глазах мелькнуло что-то бесовское. Или клочок бересты вспыхнул в костре, а в глазах отразилось? Я почувствовала дурноту.

– А вот по этому вопросу я хотел бы перетереть с одним из вас. Полагаю, у него найдутся ответы.

– С кем? – машинально спросила я.

Командир не ответил. На меня он уже не смотрел, избавив от ноющего защемления в затылке; таращился в костер, видимо, стараясь в глубине пламени отыскать связующую нить.

Он что-то знает, сообразила я. Еще один темнила.

Воцарилось молчание. Я осторожно повернула голову. По глиняным откосам оврага плясали блики костра, выстреливали искры, отливали щетины. Горящие зеленью глаза Невзгоды сделались кошачьими: зрачки сузились в вертикальные щелки. А высоко над деревьями опять собирались «стада Аполлона», медленно смещаясь против ветра. По приметам – к дождю.

* * *

Несмотря на дикую усталость, я спала беспокойно. Чесалась немытая голова. Пропотевшее тело, не привыкшее ходить грязным, подавало возмущенные сигналы. Зудели синяки и царапины. Подъем был жестким – как кастетом по макушке. Борька Липкин сдернул «молнию» с моего спальника, гаркнул в ухо:

– Дашок, подъем! Командир пропал!

Меня подбросило, как на батуте. Хоть бы раз дали выспаться, нелюди... Борька уже умчался, а у меня в ушах все стоял его вопль. Я извлекла себя из спальника, как банан из кожуры, обозрела реалии (хмуро, серо, домой хочется...) и, тихо выражаясь мужскими словами, стала в эти реалии вливаться.

Комары еще спали, птицы не пели, только люди, перекликаясь, бродили по туману. Липкин пробудился раньше прочих и несколько озадачился, не найдя в соседнем спальнике Боголюбова. Под деревце пошел, решил он. Однако через пару минут спальник продолжал пустовать. Значит, дело серьезнее, решил Борька, по-крупному случилось. Но майор не возвращался. Спальник не выглядел мятым. На ощупь оказался холодным. «Не ложился!» – прозрел Борька. Оглядел окрестности и, не найдя пропавшего вожака, принялся будить народ. Кто-то вспомнил, что во время отбоя майор сидел у костра, угрюмо смотрел в огонь и на покой не собирался. Видно, так и не собрался...

Его нашли в соседнем овражке под кустом лещины – метрах в пятнадцати от лагеря. Там туман стелился особенно густо, и Люба Невзгода, отважившаяся в него спуститься, не сразу поняла, что наступила на руку. А когда поняла, что нашла, стала кричать. Майор лежал ничком, вывернув голову, правую руку вытянув вперед. Описывать реакцию людей не имеет смысла. Самый сдержанный в нашей компании – Турченко – оттеснил Невзгоду, присел, перевернул тело. Лицо майора искажала судорога – линия смерти от левой скулы к правому виску. Глаза распахнуты, рот оскален...

– Холодный... – Турченко вернул тело в исходное положение и, не вставая с колен, обозрел нас, застывших полукругом. – Интересная штука получается, коллеги. Мы не в «последнего героя» играем, нет?

– Ч-черт... – прошептал Усольцев.

– Он хотел с кем-то поговорить, – глухо вымолвил Сташевич.

– Он поговорил, – невесело хмыкнул Липкин.

– Ты хочешь сказать, его смерть не случайна? – пробормотала Невзгода.

– Случайна, – поднялся с земли Турченко. – По голове его не били, следов крови нет. Внезапный сердечный приступ – в этом нас хотят убедить. Давайте думать: принимаем предложенную версию или ищем другую.

– Ты не прав, Саша, – возразила Невзгода. – Описано множество случаев, когда здоровые крепкие мужики, ни разу не обращавшиеся к врачу, умирают от внезапной остановки сердца. Наш двигатель непредсказуем. Майор мог пойти по нужде, спустился в лощину и почувствовал себя плохо.

– А я разве спорю? – удивился Турченко. – Ради бога. Все мы под ним ходим. Если наш симпатичный медик примет эту версию, я охотно ее поддержу. Ваше слово, товарищ эскулап?

Я не стала дожидаться, пока они на меня уставятся.

– Майор скончался от удушья, – тихо поведала я. – Только асфиксия может до такой степени исказить лицо. У людей, умерших от инфаркта, остается гримаса боли... Но это не пытка. Иногда они могут позвать на помощь... Да, я вижу, его не душили, на шее нет следов. Но тем не менее он умер от внезапной блокады верхних дыхательных путей. Это очевидно.

– Как это могло произойти? – мрачно спросил Сташевич.

– Не знаю... По-разному. Укол сильного нервно-паралитического вещества. Скажем, строфантина. Достаточно проколоть кожу булавкой: мгновенное сжатие сосудов, паралич и смерть за считаные секунды.

– Ни хрена себе поговорили, – присвистнул Усольцев.

– Среди нас что, великий отравитель? – пробурчал Турченко.

– Во всяком случае, это интеллигентнее, чем нож, – сбивчиво пробормотал Борька. – А также тише и гигиеничнее.

– Постойте, – опомнилась Невзгода. Она словно проснулась, попятилась, сразу стала в тумане какой-то неотчетливой. – Что вы хотите сказать? Что один из нас... из ВАС, черт возьми... – Она замолчала, дыхание у женщины перехватило.

– Предлагаю осмотреть тело, – услышала я свой собственный, почти без запинок голос. – Уколы, порезы, кровоподтеки. Пусть мужчины его разденут и внимательно осмотрят. Надеюсь, матерым спасателям это не в диковинку? Пойдем, Люба, они без нас справятся...

А дальше была истерика. Я сидела на еловых лапах у потухшего костра, тряслась, не могла совладать со стихийным порывом. «Фамильная» скромность не позволяла рыдать в полный голос, поэтому подошедший сзади Борька не сразу обнаружил, чем я тут занимаюсь. Он нагнулся, обнюхал меня – и после этого начал изображать из себя старшего товарища.

– Ну, вот еще выдумала, Дашка, кончай реветь... – Он попытался по-отечески пристроить мою голову себе на плечо, и отчасти у него это получилось. – Нормально все. Одним – кончина, другим – неплохие шансы. Представляешь, ни уколов, ни порезов, ни кровоподтеков на теле Боголюбова нет. Если не считать, что все его тело – огромный синяк.

– Борька, – всхлипнула я, – скажи, что это не ты сделал. Ведь должна я верить людям?

– Хорошо, подруга, – серьезно сказал Борька. – Это не я. Легче тебе от моих слов?

– Нет... Но кто-то ведь его убил, скажи? Не так умирают от инфаркта. И от инсульта умирают не так. Они не бывают похожими на синяк...

Дальше я замолчала, потому что стали собираться люди. Потекли версии, фантазии, ложные воспоминания. Усольцев припомнил, как ночью слышал подозрительные голоса – якобы говорили тихо, но возбужденно. Глаза при этом он открыть не догадался. Сташевич уверял, что кряхтел встающий человек и хрустел бурелом в стороне от лагеря. А Невзгоде вдруг пришло в голову, будто не было дневального у костра: посреди ночи она приподнялась, но костер горел, а в памяти возникла фраза майора о том, что он будет дежурить первым, так что она без всякой тревоги уснула. А дальше было интереснее. Липкин объявил, что хватит мягкотелости, шутки кончились, пришла пора выворачивать карманы. К черту ложную гордость! А кто не согласен, тот подвергнется обструкции и будет выбираться из тайги в одиночку. Ага, подумала я, выдал мою идею за свою. «Выбор за вами, коллеги, – завис он над душой, угрожающе клацнув затвором «Каштана». – Прошу предъявить личные вещи. Всё на землю – шифры, коды, яды, спутниковые телефоны!» – «И правильно! – возбужденно воскликнул Усольцев, вздымая ствол. – Хватит корчить из себя неприкасаемых! Мешки наизнанку, одежду к осмотру! И бабы тоже».