Софи задавила окурок, но не успели мы выйти, как телефон зазвонил снова.

— Привет, Джонас! — сказал веселый голос с американским акцентом. — Как твоя сделка?

— Которая? — уточнил я.

— Ну... Та, которую ты устроил для Керри. Знаешь, Керри Сэндерс.

— Знаю, конечно, — сказал я. — Только мне пришлось покупать ей другую лошадь. Она тебе не рассказывала?

— Не-а. Сказала только, что вы едете в Аскот покупать какую-то лошаденку с совершенно богомерзким именем.

Паули Текса. Я живо представил его себе: коротенький плотный человечек слегка за сорок, бурлящий энергией, духовной и телесной, и не стыдясь делающий деньги. Я встречался с ним всего несколько раз, и главное, что мне запомнилось, — это его способность молниеносно принимать решения. Общаясь с ним, ты все время чувствовал, будто тебя влечет неудержимый поток, и, только расставшись с ним, ты задавал себе вопрос, все ли его мгновенные решения безошибочны.

Он приехал в Англию на аукцион годовиков в Ньюмаркете. Паули Текса был не простым барышником — у себя в Штатах он ворочал большими деньгами и частенько выходил на мировую арену.

На прошлой неделе мы с ним вместе выпивали в Ньюмаркете в компании других барышников. Видимо, он запомнил меня по этой и другим случайным встречам, потому и посоветовал Керри Сэндерс обратиться ко мне.

Я рассказал ему, что произошло с Катафалком. Краем глаза я видел, что Софи слушает, недоверчиво приоткрыв рот. Паули Текса удивился меньше: он лучше знал мир, в котором мы оба жили, но это неприкрытое насилие возмутило даже его.

— Давление — да, — говорил он. — Пусть даже нечестными методами. Согласен. Но насилие?!

— Странно, что она тебе не сказала.

— Меня со вторника не было в городе. Только что вернулся из Ирландии. Наверно, она просто не могла меня найти.

— Ну, во всяком случае, ничего страшного, — сказал я. — Деньги за Катафалка к ней вернулись, и даже с прибылью, а я ей другую лошадь купил.

— Да, но я бы на твоем месте поднял шум.

— А-а, пусть этим миссис Сэндерс занимается!

— Мне как-то неловко, что я втравил тебя в такие неприятности.

— Ерунда, — сказал я.

— Но я рад, что тебе все же удалось устроить эту сделку.

Он сделал многозначительную паузу. Я криво улыбнулся в телефон.

— Ты хочешь сказать, что я тебе должен процент за комиссию?

— Джонас, дружище, разве я у тебя что-то просил? — обиженно воскликнул Паули.

— Учусь, — вздохнул я. — Учусь.

— Два процента, — сказал он. — Чисто символически. Всего два процента, Джонас. Идет?

— Идет, — сказал я и снова вздохнул. Два процента — звучит действительно скромно, но это были две пятых моей оплаты. «Надо было запросить с Керри Сэндерс больше, чем пять процентов, — подумал я. — Дурак я!» Но пять процентов — это было честно.

Отказывать Паули не стоило. Оставшиеся три процента — это все же лучше, чем ничего, даже если считать шишку на голове, а портить с ним отношения ни к чему. Если Паули будет на моей стороне — это сулит хорошие перспективы. А если Паули настроится против меня, ничего хорошего это не сулит.

К тому времени, как я повесил трубку, Софи успела закрыть рот и вновь обрести свое обычное спокойствие. Она вскинула брови.

— Вот тебе и мирная деревенская жизнь!

— Главное — душевный покой, — ответил я.

* * *

На шоссе оранжевый «МГ» тащился за аварийкой на буксире, точно раздавленная игрушка. Софи с сожалением проводила его взглядом и подобрала погнувшийся диск с колеса, отвалившийся через несколько шагов.

— Я ее любила, эту машину, — сказала она. Джип уже исчез. Когда аварийка скрылась из виду, все, что осталось от аварии, — это черные полосы на асфальте и печальная кучка разбитого стекла.

Софи зашвырнула диск в кювет, встряхнулась и сказала:

— Ну, пошли искать вашу попону.

Мы нашли ее неподалеку, на противоположной стороне шоссе, — она лежала мокрой кучей, полускрытой кустами. Я поднял ее, ожидая, что она будет вся изодрана — лошади обычно сбрасывают попону, когда наступают на волочащийся край и, испуганные неожиданным препятствием, раздирают ее, пытаясь освободиться. Лошадь, спокойно стоящая в деннике, попону почти никогда не сбрасывает, но удравшие лошади, бегающие по кустам, делают это довольно часто.

— В чем дело? — спросила Софи. Я поднял голову.

— Попона цела.

— Так это же хорошо!

— Ага... — задумчиво сказал я. Интересно, как это лошадь могла снять попону, расстегнув три пряжки, одну на груди и две под брюхом? Попона была действительно целехонька, и пряжки на ней расстегнуты...

Софи была непреклонна. Ей надо вернуться домой. Я предложил ей позвонить в аэропорт и дать им мой телефон на случай, если она им понадобится, но ее стальной характер ощетинился колючей проволокой. Она снизошла до того, чтобы перекусить жареной курицей у меня на кухне, которую я так и не удосужился прибрать, а в Гатвике она даже позволила мне внести залог за машину, но единственно потому, что она отправилась в гости без чековой книжки и удостоверения личности, а в моем свитере и джинсах вид у нее был не самый впечатляющий. Я сказал, что мне очень нравятся голубые носки с серебряными туфлями. Она сказала, что я придурок. Мне ужасно хотелось, чтобы она не уезжала.

Криспин вернулся из паба тогда же, когда я вернулся из Гатвика. Он был в слезливом настроении и экспансивно размахивал руками, в одной из которых была зажата полная бутылка джина. Он сообщил мне, что не знает, как я его вообще терплю, что я — соль земли, «с-соль этой гребаной земли», и пусть все слышат, ему по фигу.

— Ага, — сказал я.

Криспин рыгнул. Интересно, если поднести ему к носу спичку, винные пары воспламенятся или нет?

Его взор сфокусировался на остатках курицы, и он заявил, что хочет курицы.

— Да ты ж ее есть не будешь, — сказал я.

— Буду! — обиделся он. — Для девки готовишь, а для родного брата жалко, да?

Я положил еще кусок курицы в гриль. Курица чудесно пахла и выглядела замечательно, но есть он ее не стал. Сел за стол, взял, откусил пару раз и отодвинул тарелку.

— Жесткая, — сказал он.

Потом закурил сигару. Для этого ему понадобилось шесть спичек, уйма времени и проклятий.

Мы пробовали лечиться. Шести недель в частной клинике, где психиатр ежедневно выслушивал повествование о его горестях, хватило всего на месяц трезвости. Потом полицейские однажды вытащили его из канавы в парке, он проснулся в вытрезвителе, и ему это не понравилось. Я говорил ему, что участвую в скачках не затем, чтобы оплачивать его психиатров. Он отвечал, что я о нем не забочусь. И весь этот безнадежный цирк тянулся годами.