Надо сказать, что подобные катаклизмы в начале моей жизни были нередки. В детстве я успел переболеть всеми мыслимыми и немыслимыми инфекционными заболеваниями. А началось все, когда мне не было и года. Мама рассказывала, заболел я диспепсией. Непрерывная рвота. Умирал на глазах. Фельдшера Афонинского поселка помочь не смогли. Отец взял на шахте лошадь, и меня на санях повезли в белую больницу. Там спросили: зачем привезли ребенка? Умирать? Ему уже ничего не поможет, везите назад, домой. Мама, в то время студентка-медичка, говорит, что и сама это понимала.

Но мне повезло. Кто-то посоветовал дать младенцу столовую ложку коньяка. Может быть, поможет. Выбора не было. Коньяк я выпил, уснул и поправился. С тех пор с уважением отношусь к этому напитку и потому пить предпочитаю водку.

Было время, приезжал я в родительский дом. Вечерком на столе появлялась бутылка армянского «три звездочки». Убиралась скатерть, и под укоризненные взгляды бабушки втроем садились мы за преферанс. «Расписать пульку» было любимым занятием моих стариков, проживших вместе почти шестьдесят лет. А коньяк присутствовал здесь как некий знак из далекого прошлого, как свидетельство настоящего благополучия и жизнелюбия.

Летом 1932 года Виктор Бакатин, студент Сибирского геолого-разведочного института, проходил маркшейдерскую практику на Центральном руднике Сибзолота. И как-то вечером на волейбольной площадке встретился с белокурой девушкой… Ее звали Нина. Попала она в эти глухие места шишковской «Угрюм-реки», где вовсю начиналось строительство социализма, конечно, не случайно, а по воле партии большевиков. Поездкой в Сибирь искупляла грех своего неправильного происхождения, которое не было рабоче-крестьянским. Ее отец был художником.

Нина Куликова 10 апреля 1932 года с отличием окончила Калужский медполитехникум, но сразу продолжить учебу в институте не имела права. Она должна была предварительно отработать два года фельдшером на стройках индустриализации Сибири. Ее направили в Сибзолото на Центральный рудник. Я считаю, это было очень правильное и своевременное решение. Страшно подумать, что бы произошло, если бы ВКП(б) не заботилась о кадрах для отдаленных перспективных районов и если бы не было поручения Госплану совместно с Наркомздравом значительно укрепить сеть лечебных учреждений Кузбасса и укомплектовать ее необходимым медицинским персоналом. Виктор не встретился бы с Ниной, и… ничего бы не стало. По крайней мере, не было бы меня и много другого со мной связанного. Так что искреннее спасибо партии от дитяти индустриализации.

Решение было. Благодаря ему мои родители встретились. Полюбили друг друга и вместе достойно прожили долгую жизнь самоотверженных высокопрофессиональных тружеников и честных людей. Горный инженер и врач-хирург. Создание второй угольной базы страны – Кузбасса – было делом их жизни. За это партия и правительство награждали их орденами и медалями, бесчисленными почетными грамотами и еще более бесчисленными подписками на госзаймы. В итоге они получили звания заслуженный шахтер и заслуженный врач республики, пенсию по 120 рублей и маленькую квартиру в Москве на площади Гагарина.

Оба многие-многие годы были членами ВКП(б) – КПСС. Мало того, Н.А. Бакатина почти в каждой больнице-поликлинике, где работала, избиралась парторгом. Настолько она была активна, эмоциональна, располагала, притягивала к себе. Отец был разумнее и спокойнее. В общественной жизни он никогда не высовывался, ограничиваясь общей для всех инженеров обязанностью пропагандиста. И тем не менее какую-то критику советской действительности я слышал только от матери, но не от него. Происходило это, как правило, в малоярославецкой среде. Ничего серьезного не было. Так… поругивали. Ленина – за безбожие. Сталина – за развал деревни и ГУЛАГ. Последних комвождей – вообще ни за что: «Разжирели там на спецпайках…» Отец никогда не позволял себе и этого. Молчал. Но как оказалось, недостатки нашего социализма переживал гораздо глубже. Задумывался над тем, что происходит, серьезнее. Не верил он в возможность коммунизма, который строил, а обновление социализма приветствовал. Наши «кухонные» разговоры на закате перестройки подтверждают это.

Идеологическое многообразие, выразившееся в публицистическом буме, критика и очернительство советского прошлого захлестнули двух старых членов КПСС. Они часто спорили. Насколько я могу судить, прав был всегда отец. Стоило мне об этом сказать – спор прекращался. Мать соглашалась. Я был для нее авторитетом. Родители никогда не были фанатиками, а со временем перестали быть энтузиастами социализма. Период повального отрицания марксистско-ленинского курса не стал для них мировоззренческим крахом, крушением жизненных идеалов. Как оказалось, они были к этому внутренне готовы. Жизнь сама подвела их к переоценке прошлого. Они жили в стране, где можно было только строить коммунизм. Строить на воле, по возможности получая от этого удовольствие. Или строить в ГУЛАГе. Они, как все нормальные люди, выбрали первое, и смысл жизни находили не в служении Идее или Вождю, а в Работе. В итоге получилось то, что должно было получиться. Чистые технари, они без остатка отдавались творческому труду, находя в этом и жизненный интерес, и признание, и самоутверждение.

Ни отец, ни мать по большому счету никогда не жаловались на свою судьбу и прожили вместе, как мне кажется, счастливую жизнь.

Правда, последние годы от матери все чаще можно было услышать слова обиды на власть: «Трудились всю жизнь как проклятые, неплохие были специалисты, а что в итоге? Ничего. Накоплений на старость никаких. Ни машины, ни дачи. Нищенская пенсия. Могу я на свою пенсию в Японию съездить, как вон они к нам ездят? Жизнь прожила и ничего, кроме работы, не видела».

Потом, смягчаясь: «У нас-то с отцом еще ничего. Есть какие-то льготы. А ты на других посмотри…» И всегда называла своих сестер, братьев-фронтовиков, малоярославецких соседей. Но такие настроения появились уже на закате жизни, отданной партии во имя индустриализации Сибири.

Я пишу о том, что было. Никогда и ни за что я не могу осуждать свою мать. Она заслужила право давать оценки коммунистической власти, в структуры которой последнее время входил ее сын.

Но если посмотреть из сегодняшних дней, когда «тоталитарная власть» нашими общими усилиями давно скончалась…

…Если посмотреть и сравнить возможности… Ужас берет.

Мама мечтала на свою пенсию слетать в Японию. Она не могла этого сделать. Но в Сибирь, в Кемерово она могла на пенсию и слетать и вернуться. Сегодняшнему пенсионеру периода «демократического произвола» надо на это дело потратить пенсию за полгода. Обнищание в шесть раз. За что боролись?! Это пессимистический вопрос нетипичных большевиков времен нэпа мог бы стать актуальным и для перестройщиков-демократов. Только они себе его, как правило, не задают. «Они» – это «мы» и «я». Признаю, что индустриализация Сибири, результатами которой в какой-то мере была недовольна мама, неизмеримо лучше той тотальной деиндустриализации страны, которую реально осуществили горе-демократы.

В 1955 году по воле родителей и собственным убеждениям, начиная путь к высшему образованию, я, конечно, не знал таких настроений и даже не мог их предвидеть. Буду инженером. Строителем гидротехнических сооружений. Может быть – проектировщиком. Будущее сияло ясным и ровным светом. Все было определенно. Даже мысли о какой-то несправедливости, нищенстве, а тем более безработице не могло прийти в голову. Стране нужны инженеры. Инженер – это звучит гордо. Райкинскую миниатюру, где товаровед ставился выше инженера, в то время еще не сочинили. Да если бы и знал, что в торговлю идти выгодней, все равно ни за что бы не пошел. Рационализм мой имел границы. Не наше это дело. Хотя ведь если в прадедах покопаться, то можно было найти среди них купцов, а вот инженеров не было. Но кто об этом думал? Впереди одна задача – диплом инженера и вперед на стройку, в жизнь.