ты называешь его «старик»!

— Ты сама называешь его «старик».

— Это совсем другое дело, — сказала она.

Я положил книгу на ночной столик и сел возле нее. Она прижалась ко мне и обняла меня за шею.

— Где старик? — упрямо спросил я.

— Он в Юридикуме, — ответила она.

Она поцеловала меня. Я поцеловал ее. Мы целовали друг друга. Она прижималась ко мне все сильней и сильней.

— Он не вернется раньше полудня, — сказала она.

— Мне бы не хотелось, чтобы старик вдруг ввалился сюда, когда я лежу в постели с его дочерью, — сказал я. — В отличие от тебя я еще сохранил способность смущаться.

— Ты меня любишь? — спросила она.

— Неужели ты не слышишь, как нелепо это звучит? — ответил я.

Но Ульрика была упряма.

— Я еще не уверен в этом до конца, — сказал я.

Прошло около часа, а может быть, и два. Теперь уже можно было подумать и о желудке. Ульрика приготовила яичницу с ветчиной, поджарила хлеб и сварила большой кофейник крепкого черного кофе. Получился отличный ленч. Мы сидели в библиотеке, ели и слушали музыку. На диске радиолы медленно кружилась «Хитрая лисица» Яначека. Как раз перед второй чашкой кофе начался второй акт.

— Старик, конечно, убежден, что Манфреда отравил Герман Хофстедтер, — говорила Ульрика, накрывая на стол и порхая по комнате в черно-белой пижаме.

Она рассмеялась и показала свои красивые белые зубы.

— Он все утро висел на телефоне и болтал с ними, — продолжала она. — И со стариком Юханом-Якубом, и с Эриком Берггреном, и с этим парнем из Лунда… Как его зовут?

— Ёста Петерсон, — сказал я.

Ульрика снова села напротив меня на диван.

— Он просто ожил и воспрянул духом, — продолжала она. — Хотя и бормочет все время, какая это ужасная история. Он только притворяется, что ему жалко Манфреда. А на самом деле благодаря этой «ужасной истории» он помолодел на десять лет! Честное слово…

— А мама, разумеется, считает, что Манфреда убил Хильдинг Улин? — спросил я.

— Ты абсолютно прав, — ответила она. — Кстати, всех тех, кто сидел вместе с Манфредом, когда его отравили, сегодня собирают на какой-то следственный эксперимент в «Альму». И там же их всех допросят.

При мысли об этом Ульрика оживилась так же, как и старик.

— Я тоже сидел во вторник в «Альме». Это было около полудня. Но я не заметил ничего подозрительного.

Я сделал глоток кофе.

— Кому могла понадобиться смерть Манфреда Лундберга? — спросил я.

— Кому-то, очевидно, понадобилась, — ответила Ульрика. — И это может быть любой из них. Ведь все они метят на профессорскую кафедру старика.

Она улыбнулась, глядя на меня с другой стороны стола.

— Неплохая шутка, — заметил я. — Но в данном случае она мало что объясняет.

— А что ты думаешь в данном случае?

— Я вообще ничего не думаю. И ничего не могу думать, потому что почти ничего не знаю.

— Браво! — воскликнула Ульрика.

— Я знаю лишь, что на моих глазах Лундберг переселился в лучший мир, — сказал я, не обращая внимания на ее иронию. — Знаю, что я, как и все остальные, считал причиной его смерти больное сердце. И ни у кого не было никаких оснований сомневаться в этом. Ведь харофин вызывает паралич сердца или что-то в этом духе.

Я замолчал и сделал еще один глоток кофе. Это был прекрасный крепкий кофе.

— А потом является Эрнст и заявляет, что Манфреда отравили и отравил его кто-то из семи коллег, с которыми он сидел во вторник за одним столом в «Альме» перед самым семинаром.

— Ты подозреваешь и старика Рамселиуса? — спросила она.

— Я подозреваю всех, — ответил я.

— Но не мог же Эрнст убить его! Ты только посмотри на его маленькие белые руки, — сказала она.

— У Мэрты Хофстедтер руки еще меньше, — возразил я. — Но вовсе не обязательно иметь большие руки, чтобы бросить в чашку с кофе капсулу харофина. Обязательно должна быть лишь достаточно серьезная причина для того, чтобы проделать эту операцию. И если человек загоняет в своего ближнего смертельную дозу яда, значит, такая серьезная причина действительно существует. А руки выполняют при этом лишь сугубо технические функции.

— Но у кого могла быть хоть какая-нибудь причина убить Манфреда? — спросила Ульрика.

— Вот этого-то мы и не знаем, — ответил я немного раздраженно. — Именно об этом я тебе твержу столько времени. Как только будет найден мотив убийства, найдут и убийцу.

— Если Хильдинг Улин растратил деньги благотворительного общества, то у него, возможно, и был такой мотив, — сказала Ульрика. — Ведь Манфред как раз собирался нагрянуть туда с ревизией.

— Ты говоришь сейчас совсем как тетя Эллен, — заметил я. — У нас нет никаких данных, что Хильдинг брал деньги из кассы общества.

Ульрика была явно разочарована моим ответом.

— А кроме того, я не верю, что Хильдинг вообще мог кого-нибудь убить, — добавил я.

— Откуда у тебя такая уверенность? — спросила она.

— Да нет у меня никакой уверенности, — сказал я. — Просто я немного знаю Хильдинга. И чувствую, что он не убивал.

В комнате по-прежнему звучала музыка Яначека. Я встал и немного приглушил звук.

— Мне кажется, что и Улин и Герман Хофстедтер могли бы совершить убийство, — сказала Ульрика. — И Мэрта тоже могла бы. В том случае, если бы они попали в отчаянно тяжелую ситуацию.

— Тебе виднее: ты же их хорошо знаешь! — сказал я.

— Во всяком случае, лучше, чем ты.

— И это естественно. Ты чуть ли не выросла вместе с ними. И конечно, знаешь, чего от каждого из них можно ожидать.

— Иногда ты бываешь чертовски забавен, — заметила она.

— Это у меня получается само собой, — парировал я.

Некоторое время мы сидели молча.

— Если бы я воспользовался твоим методом расследования, то должен бы поставить пять эре на Эрнста Бруберга и Эрика Берггрена, — сказал я. — Я уверен, что ни Хильдинг, ни Герман Хофстедтер не убивали Манфреда. Но может быть, его убила Мэрта.

— Ты сам начал это дурацкое расследование, — сказала она сердито. — И почему-то уверен, что Хильдинг не мог убить Манфреда!

— Тем не менее все это чепуха и бессмыслица, — взорвался я. — Ну разве я, скажем, мог бы убить человека?

— Уверена, что мог бы, — сказала она.

7. Бруберг

Бушевала метель. Когда около шести часов вечера (уже в четверг) я отважился выйти на улицу, ветер немного стих. На Эфре-Слотсгатан, возле Кампхавет, сугробов не было, но едва я перешел улицу к университету, как чуть не утонул в снегу. Снег набился мне в галоши, в ботинки, за отвороты брюк. К счастью, по этому снежному морю мне пришлось