class="p1">Но широта эрудиции была редкостью среди таких ученых дам. В исследовании, посвященном Черете, например, говорится, что она «не проявляла интереса к умозрительной философии, диалектике, теологии, праву или медицине»[153]. В отношении этих и прочих женщин-гуманистов было отмечено, что «многие из их сочинений весьма заурядны; но многое из того, что было написано мужчинами-гуманистами, тоже посредственно»[154]. В этой книге мы не рассматриваем ученых среднего уровня, и поэтому, коль скоро мы хотим избежать двойных стандартов, требованиям нашей выборки отвечает только Кассандра Феделе.

Из образованных дам, живших за пределами Италии, стоит упомянуть Каритас Пиркхаймер, старшую сестру гуманиста Виллибальда Пиркхаймера, которая получила домашнее образование, поступила в монастырь Св. Клары в родном Нюрнберге, чтобы учиться, затем постриглась в монахини и в итоге стала настоятельницей. Ведущие гуманисты, в том числе Эразм Роттердамский[155], высоко отзывались об образованности Каритас. Ее испанская современница, Беатрис Галиндо по прозвищу Ла Латина, сумела выучиться в университете Саламанки, была приглашена ко двору Изабеллы Кастильской и преподавала латынь королеве и ее дочерям. Она также написала комментарий к Аристотелю[156].

В Англии образованностью славилась Маргарет Роупер, дочь Томаса Мора, который в письмах рекомендовал ей изучать «сочинения гуманистов и так называемые свободные науки», а затем медицину и религиозную литературу. Маргарет освоила латынь и древнегреческий и переводила тексты Эразма. Кроме того, все пять дочерей протестантского гуманиста Энтони Кука изучали латынь, древнегреческий, иврит, итальянский и французский языки. Две из них, Анна и Елизавета, занимались переводами: Анна – с латыни, а Елизавета – с французского[157]. В те времена переводы считались более приемлемым занятием для женщин, нежели сочинение оригинальных текстов.

Пожалуй, самой примечательной женщиной эпохи Ренессанса (хотя прожила она до 1645 года) была француженка Мари де Гурне. В 1584 году эта девушка из благородной семьи, самостоятельно освоившая латынь, открыла для себя очерки Монтеня. Открытие привело ее в такой восторг, что мать даже хотела дать ей успокоительное средство. Позже Мари познакомилась с Монтенем лично, стала ему близка, как родная дочь, и редактировала поздние издания его сочинений. Она сочиняла стихи, написала роман, делала переводы из классиков, занималась алхимией, опубликовала сборник разнообразных заметок «Тень» (L'Ombre, 1626) и полемический трактат о равенстве мужчин и женщин[158].

И все же нужно признать, что все эти, несомненно, образованные женщины не могли считаться разносторонними учеными по стандартам своего времени. Как мы увидим, интеллектуалки, способные соперничать с жившей в Средние века Хильдегардой Бингенской, появились только в XVII веке.

3

Эпоха «исполинов эрудиции»

1600–1700

Если Ренессанс был эпохой универсального человека, сочетавшего мир идей с миром действия, следующий период был веком более академичного идеала, а именно универсального ученого, которого голландец Герман Бургаве, сам бывший полиматом, окрестил «исполином эрудиции»[159].

Век полиматов

В ретроспективе XVII столетие кажется золотым веком для ученых, занимавшихся несколькими науками сразу, несмотря на то что эти люди не отличались, как некоторые их предшественники, особыми успехами в фехтовании, пении, танцах, верховой езде или спорте. За сто лет, прошедших с 1570 по 1669 год, родились девяносто девять полиматов из списка, приведенного в Приложении; это более чем вдвое превосходит число тех, которые родились между 1470 и 1569 годами (их тридцать девять).

Пытливость ума, столь часто осуждавшаяся теологами от Августина до Кальвина, была реабилитирована влиятельными философами, главным образом Фрэнсисом Бэконом. Уже упомянутый ранее как пример «человека эпохи Возрождения», Бэкон внес свой основной вклад в науку в XVII веке. Он объявлял «все знание» своей вотчиной, классифицируя науки и рассуждая о проблемах эпистемологии. Бэкон следовал девизу Plus Ultra в смысле продвижения за пределы известного, не останавливаясь у интеллектуальных геркулесовых столпов, изображенных на титульном листе его «Великого восстановления наук» (Instauratio Magna Scientiarum, 1620) вместе с кораблем, плывущим между ними, и словами «Многие пройдут, и умножится знание» (Мulti pertransibunt et augebitur scientia)[160].

Интеллектуальный размах целого ряда ученых XVII столетия легко недооценить, поскольку сейчас их помнят главным образом за одно или несколько достижений. Голландец Гуго Гроций, например, остается знаменитым как юрист, но он также занимался историей Нидерландов и теологией, хоть и был мирянином. Немца Самуэля фон Пуфендорфа помнят как политического теоретика, но при этом он был еще и юристом, историком, философом, политэкономом и, как Гроций, светским теологом.

Если говорить о естественных науках, то датский аристократ Тихо Браге и Иоганн Кеплер, одно время бывший его помощником, причисляются сейчас к астрономам, хотя первый также занимался алхимией и медициной, а второй внес важный вклад в математику и оптику, не говоря уже о том, что сейчас относится к истории и философии науки и даже научной фантастике, – в его книге «Сон» (Somnium, 1608) рассказывается о путешествии на Луну[161]. Что касается Галилея, то его интересы совсем не ограничивались математикой, физикой и астрономией – областями, которым он обязан своей нынешней репутацией. Он также занимался медициной и писал о сравнительных достоинствах и недостатках живописи, скульптуры и поэзии Ариосто и Тассо[162].

Во Франции Рене Декарт, которого сегодня помнят как великого философа, внес важный вклад в математику и писал об оптике и астрономии. Его трактат «Страсти души» (Les Passions de l'âme, 1649) посвящен тому, что позднее назовут психологией[163]. Французский ученый Пьер Гассенди, которого тоже относят к философам, занимался астрономией и математикой, а также занималсяв изучением классической Античности и теории музыки. Следует отметить, что один из английских современников Гассенди назвал его «самым эрудированным и разносторонним ученым среди тех, что есть у нас в последние годы»[164]. Блезу Паскалю относительно повезло: его помнят не только как философа, но и как теолога, математика и – в современном понимании – физика (благодаря знаменитому эксперименту, доказавшему существование атмосферного давления).

Несмотря на восхваляемые Джоном Ивлином «успехи» сэра Кристофера Рена «во всем круге наиполезнейшего знания и серьезных наук», большинство воспринимает его как архитектора[165]. Он также был профессором астрономии, сначала в лондонском Грешем-колледже, а затем в Оксфорде, и занимался усовершенствованием телескопов, наблюдал за кометами и предложил новое объяснение природы колец Сатурна. Рен препарировал рыб и собак, изобрел немало хитроумных приспособлений, в том числе механизм, позволявший писателям получать две копии текста одновременно, занимался математикой, метеорологией, механикой, изучал магнетизм. Не случись Великого Лондонского пожара, величайший архитектор Англии, возможно, провел бы оставшуюся часть своей жизни, занимаясь науками, а не проектируя новый собор Св. Павла и (вместе с еще одним полиматом, Робертом Гуком) многочисленные «реновские» церкви. Он также был архитектором Кенсингтонского дворца, библиотеки Тринити-колледжа в Кембридже и часовен в колледжах Эммануил и Пембрук того же университета[166].

Что же касается Исаака Ньютона, то до недавних времен исследователи упускали из виду – или, точнее, предпочитали игнорировать – его занятия теологией, алхимией и хронологией, на которые, наряду с более известными математическими и естественно-научными штудиями, он тратил немало времени[167]. В своей «Исправленной хронологии древних царств» (The Chronology of Ancient Kingdoms Amended, 1728) Ньютон, как и Жозеф Скалигер в XVI веке, использовал астрономические данные для устранения противоречий между разными хронологиями, утверждая при этом, что «самыми надежными аргументами для определения дат прошедших событий являются те, что взяты из астрономии»[168]. Ньютон пытался интерпретировать библейские пророчества и переписывался с несколькими ведущими теологами своего времени, не афишируя свои расхождения с общепринятым христианством. Он, несомненно, подходит под определение полимата, хотя и не был «исполином эрудиции», в отличие от своего соперника Лейбница, о котором речь пойдет ниже.

Женщины-полиматы

Золотой век эрудитов видел не только ученых-мужчин, но и широкообразованных женщин. Как минимум восемь полиматов женского пола работали в это время: Мари де Гурне (уже упомянутая в предыдущей главе как женщина эпохи Возрождения), Батсуа Мэйкин, Анна Мария ван Схурман, Елизавета, принцесса Богемская, Маргарет