– Ришар[39] теперь герой. Какой гол! Заслужил памятник на бульваре Святого Лаврентия.

Взгляд янки снова стал подозрительным. Появились Жанна и Рене.

– А вот и кофе! – преувеличенно радостно воскликнул Матиас.

– Размечтался… – хмыкнула Жанна. – Всего лишь цикорий.

– Пивали мы и похуже!

Жанна расхохоталась, и Дэн побагровел от обиды и зависти: сопернику удалось рассмешить задаваку, а ему она ни разу не улыбнулась! Рене гордо подала чашку Матиасу, а Жанна так резко протянула свою Дэну, что едва не облила его обжигающим напитком.

Жанна ушла, а Рене осталась с мужчинами, и Дэн вдруг решил приласкать девочку, взъерошил ей волосы. Она резко отстранилась и села, втиснувшись между Матиасом и раненым.

– Вот что мне интересно, Мэт, – вкрадчивым тоном начал Дэн.

Матиас глотнул из чашки и повернул голову. До чего же мерзкий тип! Разговаривает таким тоном, словно они вместе пасли свиней на захудалой ферме в Огайо! Он что, никогда не отстанет?

– Ты из-за кого вернулся? На старшую глаз положил или дело в малышке?

Матиас презрительно улыбнулся, Дэн в ответ похотливо оскалился. Так ведут себя мужики, когда разговор заходит о… женских прелестях. Матиасу стало противно и совсем не смешно. При других обстоятельствах он схватил бы похабника за шкирку и размазал его рожу об стену, как головку сыра. Увы, пришлось пожать плечами и отвернуться.

– Последний гол забил «То» Блэйк[40], – небрежно бросил он, достал из пачки сигарету, прикурил, глубоко затянулся и выдохнул дым. Дэн пялился на него с идиотским выражением лица.

– Памятник на Святом Лаврентии нужно ставить Блэйку, – громко, только что не по слогам, пояснил Матиас, как будто обращался к глухому.

– Ну и кретин же я! Ты прав, конечно это был Блэйк.

Рене почувствовала, что Матиас попал в трудное положение из-за какого-то кубка, и очень испугалась, но он утер нос противному Щелкунчику! Раненый проснулся, что-то сказал, потянулся и погладил ее по голове. Девочка стерпела ласку: она не любила, когда к ней прикасались, но молодому солдату это было необходимо. Матиас подошел к лейтенанту Пайку. «Вот и правильно, – подумала Рене. – Нужно понравиться главному, а не этому Дэну!» Пайк и Матиас мирно беседовали, сидя на мешках с картошкой, Берта и Сидони играли в карты, Марсель время от времени хихикала, разевая беззубый рот. Рене нравилась жизнь в подвале, но она знала, что надолго у Паке не останется. Солдат, которого американцы зовут Мэтом, вернулся на ферму, чтобы забрать ее.

Жанна присоединилась к беседе Пайка и Матиаса. Она говорила, жестикулировала, Матиас переводил, лейтенант улыбался и кивал. Интересно, что она им рассказывает? Рене не спускала глаз со своего немца и заметила, что он подносит сигарету к губам чуть более нервно, чем обычно, и слишком часто приглаживает свободной рукой волосы на затылке. Никто другой не обратил бы внимания на такие мелочи. Матиас годами учился обманывать, а ее провести не сумел. Это плохо и очень опасно. Им нельзя здесь задерживаться.

Наступила ночь. Обитатели подвала устраивались на ночлег, стараясь лечь потеснее, чтобы не замерзнуть. Наконец свечи, газовые и керосиновые лампы погасли, кашель и перешептывания стихли, сменившись храпом. Рене лежала на соломе с другими детьми. Момент укладывания всегда был для нее особым. Она ценила одиночество, любила грезить наяву, но многие ребятишки иногда долго плакали, им снились кошмары. Минуты, предшествующие погружению в сон, нагоняют страх, угнетают, не дают дышать – Рене пережила все это после облавы в замке. На сей раз она заснула со спокойной душой. Ее солдат здесь, рядом, в нескольких метрах от нее.

Среди ночи она проснулась от холода, бесшумно встала и начала перешагивать через тела на полу, напоминавшие забытый на перроне багаж. Добравшись до «солдатского» подвала, девочка легла рядом с Матиасом. Он спал на спине, прикрыв рукой лоб, но сразу почувствовал, что она дрожит от холода, и не оттолкнул, повернулся на бок, обнял. Дыхание Рене успокоилось. Она спала, изредка причмокивая губами, как котенок. Матиас подоткнул ей одеяло.

Несколько дней Матиас провел в типи Чичучимаш на грани жизни и смерти. Время от времени, выныривая из забытья, он видел, как входит и выходит какая-то женщина, другая обрабатывала его рану. Она так близко наклонялась к нему, что он чувствовал ее дыхание на пылающем от жара лбу. Иногда рядом сидела Чичучимаш и вышивала рубаху, напевая одну из раздражающе-протяжных мелодий. Когда они с Краком проходили мимо становища индейцев, пес начинал завывать по-волчьи – странная музыка погружала его в меланхолию. А вот собаки индейцев не воют. Матиас воспринимал это пение как нескончаемую жалобу. Возможно, так оно и было… Краснокожим есть за что корить Великого Маниту: они все еще живут как в доисторические времена. Матиас ничего не знал об этих людях и их верованиях. И не хотел знать. Его интересовали разве что некоторые охотничьи хитрости, о которых ходили разговоры между трапперами. Уж что-что, а охотиться аборигены умели, надо отдать им должное.

Лежа под медвежьей шкурой, без сил и почти без сознания, Матиас слушал убаюкивающий голос старой индианки. Эти длинные монотонные фразы с выделенным чередованием согласных тонкой нитью связывали его с жизнью. Крак, ни днем ни ночью не покидавший хозяина, сдерживался из последних собачьих сил, чтобы не подвывать голосу старой женщины. Пес отправился прогуляться, только почувствовав, что жизнь человека вне опасности. Придя в себя, Матиас первым делом спросил, где его собака. Индианка погладила живот и зловещим тоном сообщила, что его съели. Матиас поверил и уже готов был разорвать ее на куски, но тут в типи ворвался живой и невредимый Крак. Так Матиас познакомился с Чичучимаши и ее народом. Индейцы хоть и застряли в прошлом, чувство юмора у них точно имелось.

Матиас провел в племени кри целый год и впервые ощущал себя относительно безмятежным, хотя даже в самые светлые моменты жизни его психологический настрой вряд ли можно было назвать таковым. Вернее было бы сказать, что он наконец освободился от тягостных впечатлений последних лет, проведенных в Германии, до отъезда в Квебек, на родину матери. Унылый взвинченный коротышка, приводивший в неистовство целую нацию, повергал Матиаса в тоску. Он был разочарованным циником, и идеи нового пророка не изменили ни его характера, ни «антиобщественного» поведения. Выходки Матиаса вызывали гнев и неприятие отца и стоили ему нескольких часов за решеткой в полицейском участке на Александерплац[41].