— Племянник! — сказал он. — Как ты сегодня убирал?!

— Извини! — укоризненно воскликнул Шуссель. — Но я вообще не убирал!

— Не табак, а какая-то каша, — пробормотал Юксаре, который любил курить в постели.

Всё это действительно было очень неприятно. Однако понемногу мы пришли в себя и улеглись, свернувшись калачиком, в наименее липких местах. Но всю ночь нас беспокоили странные звуки, исходившие, как казалось, из нактоуза. Я проснулся от ударов рынды[6], звеневшей необычным и роковым звоном.

— Вставайте! Вставайте! Только взгляните! — кричал Шуссель из-за двери. — Повсюду вода! Большая и бесконечная! А я забыл свою лучшую перочистку на пляже! Лежит там сейчас совсем одна, бедненькая…

Мы кинулись на палубу.

«Морзкой оркестор» шёл вперёд по морю, шлёпая своими колёсами, спокойно, уверенно и, как мне показалось, с некоторым тайным наслаждением.

По сей день для меня остаётся загадкой, как наш корабль, оснащённый всего лишь двумя маленькими шестерёнками, мог развить такую высокую скорость — причём ладно ещё на реке с течением, но на море? С другой стороны, если хаттифнату для перемещения достаточно его собственного электричества (которое кто-то называет тоской или беспокойством), то стоит ли удивляться, что корабль может двигаться при помощи двух шестерёнок? Но оставим эту тему и перейдём к тому, как Фредриксон, наморщив лоб, изучал лопнувший якорный конец.

— Я возмущён, — сказал он. — Очень. Я вне себя от злости. Его перегрызли!

Мы посмотрели друг на друга.

— Ты же знаешь, у меня слишком маленькие зубы, — сказал я.

— А я слишком ленив, чтобы грызть такой толстый канат, — заметил Юксаре.

— Это не я! — закричал Шуссель, которому совершенно не нужно было ни в чём оправдываться. Ему и так все всегда верили, потому что он никогда никого не обманывал, даже когда речь заходила о размерах его пуговичной коллекции (что само по себе поразительный факт, ведь он был истинным коллекционером). Вероятно, у шусселей слишком бедное воображение.

И вдруг мы услышали лёгкое покашливание и, обернувшись, увидели крошечного клипдасса. Тот сидел под тентом и моргал.

— Вот как, — сказал Фредриксон. — Вот, значит, как?! — повторил он, подчёркивая каждое слово.

— У меня режутся зубы, — смущённо объяснил малыш. — Мне просто необходимо что-нибудь грызть!

— Но почему именно якорный канат? — недоумевал Фредриксон.

— Он был такой старый, — сказал клипдасс, — я подумал, что его уж точно не жалко.

— А почему ты спрятался на борту? — поинтересовался я.

— Не знаю, — искренне ответил клипдасс. — Я вообще чудаковат.

— И где же ты спрятался? — спросил Юксаре.

И тогда клипдасс рассудительно отвечал:

— В вашем превосходном нактоузе!

(И это сущая правда — нактоуз был тоже весь липкий.)

— Послушай, клипдасс, — сказал я в заключение этого удивительного разговора, — как ты думаешь, что скажет твоя мама, когда заметит, что ты сбежал?

— Думаю, она будет плакать, — ответил клипдасс.

перёд, через море лежал одинокий путь «Морзкого оркестора». Плавно покачиваясь на волнах, дни проплывали мимо, солнечные, сонные и синие. Перед носом корабля суетливо метались стайки морских привидений, а за кормой тянулась хихикающая вереница русалок, которым мы бросали овсяные хлопья. Мне нравилось сменять Фредриксона у штурвала, когда на море наползала ночь. Палуба в лунных бликах, которая медленно покачивалась вверх-вниз, тишина, бегущие волны, облака и торжественный круг горизонта — всё это вселяло приятное и будоражащее чувство бесконечной собственной значимости и бесконечной же ничтожности (хотя скорее всё-таки значимости).

Иногда в темноте вспыхивала трубка Юксаре, и он тихо приходил на корму и садился рядом.

— Согласись, приятно ничего не делать, — как-то раз такой ночью сказал он, выбивая трубку о фальшборт.

— Но мы же делаем! — ответил я. — Я рулю. А ты куришь.

— Куда ты только рулишь, непонятно, — отозвался Юксаре.

— Это другой вопрос, — заметил я, ибо уже тогда обладал склонностью к логическому мышлению. — Ведь мы говорим не о том, что мы делаем, а о том, делаем ли мы что-нибудь вообще. А что, у тебя опять Предчувствия? — забеспокоился я.

— Да нет, — зевнув, ответил Юксаре. — Хупп-хэфф. Мне совершенно всё равно, куда мы приплывём. Все места хороши. Спокойной ночи.

— Пока, — сказал я.

Когда на рассвете Фредриксон пришёл сменить меня у штурвала, я вскользь обмолвился об этом удивительном качестве Юксаре — полном отсутствии интереса к происходящему.

— Хм, — сказал Фредриксон. — А может, наоборот, ему интересно всё? Потихоньку и в меру? Каждого из нас заботит что-то одно. Ты хочешь кем-то стать. Я хочу что-то делать. Мой племянник хочет что-то иметь. А Юксаре — просто жить.

— Жить, скажешь тоже! Это любой может, — парировал я.

— Хм, — отозвался Фредриксон. И с головой погрузился в своё обычное молчание и в блокнот, где рисовал странные машины, похожие на паучьи сети и летучих мышей.

Что ни говори, а позиция Юксаре представляется мне в некотором смысле безалаберной — я имею в виду вот это его «просто жить». Ведь мы и так живём. Для меня суть проблемы вот в чём: мы постоянно окружены множеством важных и значительных вещей, которые надо успеть прочувствовать, продумать и покорить; нам открыто столько возможностей, что шёрстка шевелится на загривке, и в центре всего этого я сам — разумеется, самое важное и значительное.

Сейчас, спустя годы, меня несколько беспокоит, что возможностей остаётся всё меньше. Интересно, с чем это связано? Хотя, несмотря ни на что, я по-прежнему остаюсь в центре — какое-никакое утешение.

Однако вернёмся к нашему рассказу. Утром Шуссель предложил отправить телеграмму клипдассовой маме.

— Нет адреса. Нет телеграфа, — сказал Фредриксон.

— Ну конечно! — воскликнул Шуссель. — Какой же я дурак! Простите! — И, устыдившись, снова забрался в банку.