За гаражом, в помещении размером с чулан для инструментов, ему едва хватало места, чтобы усесться за гончарный круг. Его тонкие седые волосы отказывались прилично вести себя в этой влажной и жаркой каморке и торчали во все стороны, как у Эйнштейна, пока он заканчивал работу над очередным творением. На блюде оказалась крохотная вмятинка, которую мог разглядеть только он один.

– Оно не без недостатков, – сказал он, но без разочарования в голосе. Наоборот, это его завораживало. Говорят, что амиши[6]оставляют какое-нибудь несовершенство в каждом сотканном ими килте – оно должно напоминать им, что совершенное творит один лишь Бог. Том не пытается быть совершенным. Он находит радость в несовершенствах.

По температуре глины Том чувствовал, что пора переворачивать сосуд. И на мгновение замешкался. Это было самое большое блюдо из сделанных им, и он не был уверен, что может доверить своим стареющим рукам целых восемь футов глины.

– Если хочешь увидеть, как плачет взрослый мужчина… – предупредил он – и перевернул блюдо. Оно не треснуло.

А даже если бы и треснуло, для гончара не существует такой вещи, как ошибка.

И для Гончара с большой буквы – тоже.

Однажды, когда Том формовал длинное горлышко вазы с помощью щепки, глина изогнулась, втянула в себя щепку и не пожелала выпустить. Что это? Неудача? Вовсе нет. Эту вазу неправильной формы хотели купить все.

Вращающаяся глина впитывает пот с ладоней, так что гончар оставляет часть себя в каждом своем творении. Может быть, именно поэтому Том так не любил с ними расставаться. Он делал фотографии каждого изготовленного сосуда, чтобы сохранить его в памяти. Он мог бы выручать за каждое свое творение больше тех 20 или 30 долларов, которые запрашивал, но хотел, чтобы искусство оставалось доступным для всех. Пока колесо медленно вращалось вместе со следующим сосудом, он говорил, как он благодарен за то, что может доставлять удовольствие другим в свои «заключительные годы».

– Еще десять лет были бы для меня великим даром, – говорил он.

На всем, что мы создаем, остается два отпечатка – наш и Бога. Оба они хороши. Оба имеют право на существование.

Но ему оставалось лишь два. Он умер в 2005 году, в возрасте 80 лет. Когда я смотрю на полку в своей гостиной, на вазу, которую он мне подарил, я думаю о том, как прекрасны могут быть наши недостатки, когда мы смиряемся, подобно глине в руках Гончара.

Смиряться трудно. Я не перестаю стремиться к совершенству, как будто оно достижимо во всем, хотя на самом деле бóльшая часть благословений, которые приходят ко мне и через меня, порождены несовершенством. Именно благодаря своим ошибкам, своим промахам, своим «почти» мы благословляем жизни других людей. Вся эта неаккуратность имеет право на существование. Как говорил Уильям Джеймс, есть «незримый порядок» в моем беспорядке.

Какое это облегчение! И все же – как трудно ощущать это облегчение, когда кто-то другой указывает на недостатки в моей работе. И не потому, что у меня их так много, а потому, что я так хочу быть совершенной. Мне все время нужно доказывать, что у меня нет недостатков, поскольку глубоко в душе именно полной недостатков я и чувствовала себя бóльшую часть своего детства. Я вся была одной большой ошибкой. Во мне осталось зерно этого стыда, которое время от времени дает ростки, когда кто-нибудь критикует мою работу. Во мне все еще живет уверенность, что, когда я совершаю ошибку, я сама становлюсь ошибкой. Изъян не только в том, что я сделала, но я сама – один большой изъян.

Мне всегда нравилось, что у одной из моих дочерей в голубой радужке глаз есть три коричневые полоски. Она выделяла эти полоски на каждом рисунке, на котором изображала себя. Она никогда не считала их недостатком – только уникальным оттиском, который Бог оставил на ней одной. Если бы только все мы могли рассматривать свои недостатки так же – как нечто прекрасное и полезное!

Том-гончар напомнил мне, что на всем, что мы создаем, остается два отпечатка – наш и Бога. Оба они хороши. Оба имеют право на существование.

Один университетский профессор подарил мне коротенькую, простую молитву, которая помогает победить страх:

«Всевышний, я ищу Твоей защиты от трусости».

Эти слова Зеки Сарытопрак произносит, чтобы заглушить свои страхи. Он – профессор-исламовед в университете Джона Кэрролла в Кливленде, где я защитила диплом магистра в области религиоведения.

Большинство из нас не называют себя трусами, однако мы постоянно сомневаемся в себе, а надо бы – в своих страхах. Когда-то я думала, что быть храбрым означает не бояться. И громко рассмеялась, однажды услышав следующее определение: храбрость – это когда ты один знаешь, что боишься.

Все мы только изображаем храбрость. Некоторые из нас делают это лучше, чем другие. «Притворяйся, пока сам не поверишь» – эта пословица вела меня многие годы. Моя подруга Вики подарила мне еще лучший вариант: «Верь, пока не уверуешь». И эти слова будут вести меня до конца жизни.

Много лет назад в Уодсворте, штат Огайо, у входа в зал церковных собраний я познакомилась с одной матерью. Она рассказала мне о своей дочери, Диане, которая мечтала стать писательницей. Эта мать необыкновенно гордилась тем, что ее дочь уже знает, что хочет сделать со своей жизнью. Ее лицо так и светилось, когда она рассказывала, что Диана всегда вела дневники, работала над выпусками ежегодных альманахов в старшей школе и даже опубликовала статью в местной газете.

Храбрость – это когда ты один знаешь, что боишься.

Но она добавила, что все окружающие отговаривают ее дочь от занятий тем, что она так любит. Начиная свою карьеру, я слышала те же самые обескураживающие слова.

В журналистике нет рабочих мест, говорили мне люди.

Литературой денег не заработаешь, предостерегали они.

В мире нет места для твоего голоса, утверждали они.

Если бы я прислушивалась ко всем их сомнениям – и своим тоже, – я бы ни за что в жизни не проработала три десятилетия в профессиональной журналистике. Я помню, как беспокоилась, когда слышала, как люди говорят мне: Не становись писательницей, ты никогда не сможешь оплачивать аренду своей квартиры. Не становись писательницей, газеты – это отмирающая индустрия. Не становись писательницей, в мире уже слишком много писателей.

Трудно было к ним не прислушиваться. Что я тогда понимала? Я была разведенной матерью-одиночкой, на многие годы отставшей от своих сверстников. Они оканчивали колледж в двадцать один год; я окончила его в тридцать. У меня было больше желания, чем настоящего таланта, так что я просто прислушалась к этому желанию и позволила ему вести меня.