Кивнув, я перевернул последнюю страницу.

– Здесь контракт на картину, которую не сняли, – сказал я, закрывая папку.

– Не закончили. Не знаю, почему так произошло, – ответила Джули, забирая материалы, чтобы отнести их в свой кабинет. Остановившись, она добавила: – Оставалось отснять всего несколько сцен с Мэри Маргарет. Или их снимут – уж не знаю как, – или пленка отправится в корзину. Это станет настоящей катастрофой. Картина и так превысила смету, а ведь бюджет составлял сто миллионов.

Когда сзади закрылась дверь кабинета Стэнли Рота, Джули сказала:

– Возможно, решение найдется сегодня вечером. Если нас не пристрелят за то, что мы устроили для прессы.

Дом, в котором жил Льюис Гриффин, оказался одним из первых строений, возникших на месте того, что когда-то было птицефермой и превратилось со временем в Малхолланд-драйв. Актер, тогдашняя звезда немого кино, купил землю незадолго до Великой депрессии. Вложив средства в строительство дома, как оказалось, удачно, он выстроил особняк в стиле Тюдоров. Предполагалось, что это будет напоминать ему о годах юности, прошедших в Англии. То, что актер родился в Бруклине и когда-то носил труднопроизносимое словацкое имя, было забыто давно и, возможно, даже им самим. Карьера постепенно сошла на нет, оставив актера в странном и полном горечи состоянии. Он не покидал свое жилище и почти никогда не трезвел. Однажды, в самом конце тридцатых – то ли в тридцать восьмом, то ли в тридцать девятом году, – когда бывший актер крутил один из любимых фильмов у себя дома, целлулоидная пленка вспыхнула. Возможно, от непогашенной сигареты, оставленной в пепельнице рядом с проектором. Дом полностью выгорел, а обугленные останки актера, слишком завороженного собственной игрой или слишком пьяного, чтобы спастись бегством, нашли в кресле перед экраном.

Остатки дома стояли на своем месте все долгие годы войны. Три почерневшие, жутковато выглядевшие трубы высоко торчали над кучами мусора, перекрученной арматуры, серого кирпича и битого, оправленного в свинец стекла. В 1946 году участок купил промышленник, получивший от флота миллионы на разработку скоростных истребителей, но до конца войны так и не построивший ни одного самолета. На месте старого дома в стиле Тюдоров выросла новая испанская вилла.

Когда новый хозяин сорок лет спустя скончался, пережив трех жен и несчетную череду любовниц, дом забросили. За густыми зарослями бугенвиллеи стояли покрытые трещинами стены. В те несколько дождливых дней, что случались каждый год, через дыры от выбитой из крыши черепицы на пол лилась вода. В конце концов дом начал создавать ненавязчивое впечатление седой старины – так что его вполне могли принять за постройку, возведенную одним из тех испанских грандов, что изначально разделили между собой Калифорнию.

Льюису Гриффину не было дела до старины, и дом казался ему слишком маленьким. По наущению жены, известной своими амбициями, Гриффин стал коллекционировать предметы искусства, хотя ни он, ни его жена совершенно в этом не разбирались. Благодаря огромным вложениям мужа миссис Гриффин вошла в правление музея современного искусства. Благодаря настойчивости и энтузиазму, с которым жена вращалась в обществе, Льюис Гриффин начал скупать картины любых художников, имевших достаточно мозгов, чтобы вовремя назвать свои работы «постимпрессионизмом».

Сломав выстроенную сорок лет назад испанскую виллу, Гриффины возвели на ее месте модернистскую постройку из стекла, с пятнадцатифутовыми потолками и бесчисленными коридорами, температура в которых поддерживалась автоматически. Через три месяца после окончания строительства дом сошел с фундамента и был полностью разрушен землетрясением. Коллекция почти не пострадала – если не считать осевшего на картинах слоя пыли.

Строительство возобновили на прежнем месте, на сей раз усилив конструкцию стальной арматурой. Жилище мистера и миссис Гриффин получило вторую жизнь.

Выйдя за поворот дороги, мы остановились около железных ворот с позолоченными остриями прутьев между двумя рядами живой изгороди, скрывавшей за собой все, за исключением самых первых ярдов круговой подъездной дорожки.

Опустив стекло, Джули нажала кнопку металлической коробки переговорного устройства. Резкий от помех голос попросил представиться, и Джули терпеливо продиктовала наши фамилии. Через секунду ворота открылись.

Сдав машину охраннику, мы оказались на пороге дома точно в семь часов вечера. Мы пришли вовремя, однако оказались последними. На дальнем конце стоянки, отведенном для машин гостей, уже выстроились «роллс-ройс», «бентли» и три «мерседеса». Переглянувшись, мы с Джули подошли к огромной резной двухстворчатой двери.

– Это означает, что все хотели быть на месте до вашего прихода. – С мимолетной саркастической улыбкой она дотронулась до кнопки звонка. – Потому что за два часа, прошедшие после пресс-конференции, вы успели стать знаменитостью.

Джули быстро провела рукой по лбу, убирая выбившуюся прядь волос. Настраиваясь, она заранее приготовила улыбку к моменту, когда дверь наконец отворится. И быстро добавила:

– Сие означает, что теперь вы и есть самая важная персона в городе.

Сам не зная почему, я застегнул пиджак на все пуговицы и проверил, на месте ли галстук.

Хотя в доме имелись слуги, Льюис Гриффин обычно сам открывал входную дверь.

– Привет, Льюис, – сказала Джули, просияв улыбкой именно в тот момент, когда открылась дверь. Она поцеловала Льюиса Гриффина в щеку и затем, легко коснувшись его руки, представила мне хозяина дома.

Мы обменялись рукопожатием. Нет, скорее я поймал Гриффина за руку, а он позволил это сделать, хотя очень коротко. Он убрал мягкую, податливую руку в тот момент, когда я к ней прикоснулся. Довольно странно, но жест не принес ощущения неприятия, а тем более неуважения. Скорее он выражал дискомфорт, особого рода инстинктивно-застенчивую антипатию к варианту грубого или нагловатого похлопывания по плечам, так часто навязываемого людьми, желающими продемонстрировать дружеские чувства.

Тощий и угловатый, Гриффин был одет в костюм коричневого цвета и белоснежную рубашку с расстегнутой верхней пуговицей. Он носил удобные мягкие брюки, в сравнении с пиджаком чуть более темного оттенка, и плетеные кожаные туфли. Увидев его, снятого на фотографии в одиночку, в первый момент вы решили бы, что Гриффин гораздо выше ростом, чем в реальности. На самом деле он был невысоким, как тот коротышка, что пялился на меня в кабинете Рота, – то есть около пяти футов и шести дюймов. Высокий лоб Гриффина и недовольно кривившийся рот словно говорили, что с годами он привык ждать от жизни одних лишь неприятностей. Впрочем, куда большего внимания заслуживали его глаза. Глядя на вас, Гриффин как-то странно моргал, дважды – и только потом начинал говорить.

Когда Гриффин провел нас в гостиную, гости уже сидели за столом. Как только мы вошли, все тут же собрались вокруг меня, ожидая, чтобы их представили. Едва заметно улыбаясь, Джули отыскала свое место.

Троих из гостей я уже видел – в фильмах с их участием, которые, по моим смутным воспоминаниям, шли на экране лет двадцать или тридцать назад. Их лица были известны всем. Они не сходили с журнальных обложек и попадались везде – в аэропортах и бакалейных магазинах. Я видел их чаще, чем лица друзей. Двое из них, Уокер Брэдли и гораздо более юная Кэрол Конрад, были мужем и женой. Поговаривали, будто он женился потому, что эта женщина была последней, с кем он не переспал холостяком. Сказались ли результаты его легендарных амурных подвигов или косметических операций, но Брэдли выглядел усталым человеком с неестественно широко раскрытыми глазами – словно после бессонной ночи вскочил под холодный душ. Его жена, казавшаяся намного моложе, схватилась за мою руку с сентиментальным видом, точно вот-вот расплачется.