Кун-цзы без труда нашел изъян в столь детских рассуждениях.

– Если ствол бамбука со склонов Южных гор отшлифовать, да приставить к нему острый наконечник с одной стороны и оперение – с другой, то он сгодится на большее, чем пробивать шкуру носорога.

Цзы Лу, человек прямой и чистый сердцем, не нашелся, что возразить, – так и стоял перед Кун-цзы, залившись краской и лихорадочно соображая, пока наконец не опустил на пол петуха с поросенком и не склонил голову:

– Прошу, разрешите мне учиться у вас…

Дело, конечно, было не в том, что Цзы Лу не нашелся с ответом, – просто он, встретившись с лицом к лицу с философом, был подавлен его величием и понял, что напрасно думал уязвить его своими выходками.

Так Цзы Лу признал Кун-цзы своим наставником, а тот принял его в ученики.

Никогда прежде Цзы Лу не встречал такого человека. Он знал силачей, которые одной рукой поднимали огромные жертвенные треножники из литой бронзы; слышал и о ясновидящих, от которых не могло укрыться происходящее за тысячу ли. Но дар Кун-цзы был другим – он не заключался в единственной, почти сверхъестественной способности. Нет, то был здравый смысл, доведенный до совершенства. Учитель сумел развить свои ум, чувства, волю, а вместе с ними и тело – так, что результаты были поразительны, не выходя, однако, за рамки обыденного. Цзы Лу впервые видел натуру столь разностороннюю – и до того все в ней было в меру, без избытка или недостатка, что на первый взгляд исключительная одаренность Кун-цзы не бросалась в глаза. При этом разум Учителя был свободен от мелочности и предубеждений, которыми нередко грешат ученые моралисты. Цзы Лу сразу почувствовал: Учитель много пережил и то, чего он достиг, не досталось ему даром. К удивлению Цзы Лу, даже физической силой и боевыми навыками, которые составляли предмет его гордости, он не мог превзойти Кун-цзы, хотя тот едва ли часто применял подобные таланты. Все это не могло не восхищать – особенно Цзы Лу, который, как мы помним, был странствующим воином.

Что до знания человеческой природы – тут Кун-цзы обнаруживал такую проницательность и такое глубокое понимание мельчайших движений души, что Цзы Лу невольно думал: а что, если Учитель когда-то не чурался порока и оттого так хорошо знает низменные стороны человека? Тем поразительнее был его идеализм, столь возвышенный, что никакая грязь к нему не приставала. Все вмещал разум Кун-цзы, соединяя в себе и безупречную нравственность, и житейскую мудрость. До сих пор в глазах Цзы Лу ценность людей определялась их полезностью. Кун-цзы же был ценен сам по себе – тем, что существует. По крайней мере, так считал Цзы Лу, полностью им очарованный. Не прошло и месяца с тех пор, как он поступил в ученики, – а уже ощущал, что без опоры на Учителя не сможет более обойтись.

На протяжении долгих странствий и тяжелых испытаний, выпавших на долю Кун-цзы во второй половине жизни, Цзы Лу оставался его самым преданным учеником – не оттого, что надеялся сделать государственную карьеру, и даже, как ни странно, не из жажды к самосовершенствованию. Нет, Цзы Лу удерживало рядом с Кун-цзы искреннее, бескорыстное восхищение, которое не померкло до конца. И как в прошлом он не расставался с мечом, так теперь держался за Учителя.

Кун-цзы в пору их знакомства еще не исполнилось сорока – возраст, в котором он, по его словам, «освободился от сомнений»[20]. Цзы Лу был младше лишь на девять лет – и все-таки чувствовал, что расстояние между ним и Учителем непреодолимо.

Кун-цзы, в свою очередь, удивлялся необузданному нраву нового ученика. Много на свете людей, которые почитают храбрость больше мягкости, – но мало кто питает такое презрение к форме. Пусть дух превыше всего – но любой ритуал начинается с формы; тем не менее Цзы Лу этого никак не мог принять. «Ритуал – это больше, чем подношение яшмы и парчи. Музыка – это больше, чем колокола и барабаны», – с этими словами Учителя он с готовностью соглашался, но тут же терял интерес, едва речь заходила о правилах и церемониях. Даже Кун-цзы было трудно пробиться сквозь непреодолимое отвращение, которое Цзы Лу питал ко всякого рода формальностям. Впрочем, самому Цзы Лу приходилось еще тяжелее. Как ученик он верил в духовную силу Учителя – но и представить себе не мог, что она проистекает из совокупности мелких повседневных действий. Сперва следует браться за главное, а мелочи приложатся – так думал Цзы Лу, и Кун-цзы не уставал пенять ему, что он совершенно упускает из виду, откуда возьмется «главное». Да, Цзы Лу был предан Учителю – но действительно ли тому удавалось его наставлять?

Тем не менее, сказав свою знаменитую фразу о том, что самые глупые и самые умные не могут измениться, Кун-цзы не намекал на Цзы Лу: видя в ученике множество несовершенств, он отнюдь не считал его глупцом. Более того, в дерзком новичке он прозревал добродетель, которую ценил выше прочих, – чистое сердце, свободное от корысти. Немногие вокруг могли похвастаться подобным качеством – даже добродетелью его считали немногие, скорее отмахивались, как от нелепой причуды. И лишь Кун-цзы понимал, что по сравнению с этой «причудой» меркнут и храбрость Цзы Лу, и его политические таланты.

Что же касается всего остального, Цзы Лу следовал наставлениям Кун-цзы лишь в своем отношении к родителям. Они уверяли, что, став учеником Кун-цзы, Цзы Лу превратился в почтительного сына. Самого Цзы Лу похвалы удивляли: почтительным сыном он себя не чувствовал – напротив, ему казалось, будто он вступил на путь лицемерия. Ведь по-настоящему честен он был тогда, когда дерзил родителям и доставлял им хлопоты. Он с жалостью смотрел на отца с матерью, которые радовались его обману. Цзы Лу не был особенно чуток к тонким движениям души, но природная честность заставляла его примечать подобные нюансы. Однажды, много позже, он вдруг понял, до чего родители постарели – и, вспомнив их бодрыми и здоровыми, какими они были во времена его детства, не удержался от слез. С тех пор он и вправду стал примерным сыном – и не нашлось бы никого, кто исполнял бы сыновний долг столь ревностно; и все же путь Цзы Лу к почитанию родителей начался именно так, как описано здесь.

Однажды, гуляя по городу, Цзы Лу столкнулся с несколькими старыми приятелями. Это были люди не то чтобы совсем пропащие, но беспутные и праздные, такие же странствующие воины, как прежде он сам. Цзы Лу остановился с ними поболтать,