1992 феминистской теологиней Элизабет Фьоренца термин «кириархат», выводящий ситуации подчинения за пределы гендерной системы и через интерсекциональный подход описывающий такие режимы субординации, когда человек одновременно может быть угнетён по одним векторам и привилегирован по другим.

Сегодня разговор о «патриархате» уже подразумевает его историчность и неоднородность, но с этим словом по-прежнему легко попасть в ловушку, как, например, с «феминизмом» — не существует и вряд ли когда-либо существовал один монолитный «феминизм», — есть разные теоретические направления и активистские движения с разными оптиками, иногда взаимоисключающими, а некоторые азиатские или африканские женские движения вообще не согласны обозначать своё сопротивление режимам доминирования словом «феминизм», так как оно слишком заряжено контекстами белого западного активизма. Так же и патриархат — в разных местах планеты он появлялся и функционирует не одинаково; ещё одно массовое заблуждение — что все «традиционные» и тем более преисторические общества — по умолчанию патриархальны; как показывают антропологические исследования, это не так. Предположения, что в далеком прошлом существовали гегемонно-феминные гендерные системы (матриархаты) — до сих пор не слишком убедительны, но то, что многие из преисторических и племенных обществ были эгалитарны в смысле половых ролей — можно узнать, например, у Элеанор Ликок[30], Ойеронке Ойевуми[31], Марии Лугонес[32] или в свежих исследованиях фуражных обществ[33]. И уже совсем достоверно то, что европейский колониализм в 16–19 веках насильно насаждал патриархальные режимы доминирования и бинарную гендерную систему в обществах, которые либо были эгалитарны, либо для которых не существовало разделения на мужчину и женщину в том принципиальном виде, в котором оно существовало тогда и сейчас для западных обществ, — а значит, не могло быть угнетения по половому признаку. Уже закрепив связь с грехом любой сексуальности, кроме репродуктивной, европейские колонизаторы, обнаруживая в местных сообществах сексуальное разнообразие, допустимость однополых отношений, гендерных трансгрессий, «третьего пола» или флюидности этих категорий вообще, — считывали это как признак отсталости и дегенеративности этих сообществ, — а значит, необходимости их «окультурить»; сейчас это, конечно, звучит иронично. То же самое происходило в 19 и 20 веке с Российской Империей и затем СССР, которые, уже будучи ментальной колонией «Запада», в свою очередь колонизировали Среднюю Азию и Кавказ, нерефлексивно насаждая там паттерны западной модерности; об этом подробно пишет, например, Мадина Тлостанова[34], упоминая, в числе прочего, традицию «бачей» — обычай, при котором мальчиков 16–18 лет в Узбекистане и других локалах одевали в женские вещи, чтобы они танцевали для развлечения (надо сказать, что в Афганистане, Пакистане и некоторых других местах культура бачей иногда принимает формы проституирования и насилия над подростками). Советских модернизаторов, естественно, бесил гомосексуальный подтекст этой культуры, и подобные «отклонения от нормы» репрессировались. В случаях тех регионов, где те или иные формы патриархата уже существовали, женщины с приходом колонизаторов подвергались множественным уровням угнетения.

В среде европейских колонизаторов и сформировался патриархат белых мужчин примерно в том виде, в котором мы можем наблюдать его сегодня. Джордж Олби наглядно показывает[35], как гладко это произошло с формированием социального дарвинизма — неправильно понятой идеи Дарвина об эволюции, перенесённой на социальные отношения Гербертом Спенсером, Фрэнсисом Гальтоном, Уильямом Самнером и другими теоретиками. Человек всё время пытается найти смысл в окружающем мире, вот и британцам внутри растущей империи нужно было найти объяснение тому, как такая небольшая группа белых людей контролирует такое огромное количество ресурсов и почему необходимо продолжать игнорировать растущее социальное неравенство; формулировка «выживает сильнейший» пришлась кстати. Теория Дарвина подорвала роль религиозных воззрений, и эту пустоту заполнили идеи социал-дарвинистов, которые просто причесали религиозный концепт предопределённости под новое время, связав её не с божественной силой, а с законами природы.

Рассматривая появление нормы, мы уже говорили, как в 18 и 19 веках учёные были захвачены классификацией и таксономизацией всего, но прежде всего людей. Эволюционисты, в том числе и Дарвин, делили человечество на «расы» по шкале от нордического типа, к которому принадлежали сами, до африканских и австралийских аборигенов, которые «не произвели достаточно мужчин высоких достижений». Эти идеи довольно быстро нашли свой путь в Америку и прижились и там, поддерживая неуёмный расистский капитализм. Фраза move fast and break things («двигайся быстро и ломай вещи»), которая до недавнего времени была неофициальным девизом фейсбука и которая до сих пор остаётся мотто бойких предпринимашек из Кремниевой Долины, произошла из кругов разработчиков и инженеров и по факту значила то, что в процессе разработки неизбежны ошибки и поломки; однако неолиберальная культура взяла на вооружение её в буквальном смысле, и сегодня ей описывается отношение стартаперов и корпоративных менеджеров к окружающей реальности, которую, если она стоит на пути к доходу и экспансии, можно и поломать. Это буквально то, что делали колонизаторы в отношении локальных культур. Да и своих тоже — взять хотя бы так называемые «охоты на ведьм», особо массовые с середины 15 до середины 18 века в Европе и колониальной Америке — 80 % жертв этих преследований были женщины.

Философ Тимоти Мортон пишет, что, когда мы максимально приближаемся к вещам, они «начинают растворяться», становятся невидимыми, естественной частью мира, которую уже очень трудно охватить или поставить под вопрос. Если людям долго и упорно говорить, что какая-то вещь в мире натуральна, естественна и неизменна (и при этом у говорящего в руках сосредоточены инструменты производства и распространения знания), люди с большой вероятностью начнут так думать. Как режимы дисциплины интернализуются телами в обществе и становятся невидимыми, так же невидимым стал патриархат. Он никогда не был невидимым для всех, в его разломы всегда при желании можно было заглянуть так или иначе, но появление печатного капитализма и идеи социального дарвинизма укрепили второсортное положение женщин. Также большое значение имело формирование сферы «дома» в 18 веке как отдельной и изолированной от публичной сферы, оплота семьи и отдыха, о чём пишет Элизабет Джейнвей[36]. С приходом фордизма укрепляется концепция «семейной зарплаты», при которой мужчина получает больше женщины, потому что ему — добытчику — нужно обеспечивать семью. Тогда же происходит новая (по сравнению с сельскохозяйственной моделью) сегрегация трудовой сферы, в которой уровень трудоустроенности женщин в целом сохраняется, но они вытесняются из ключевых сфер промышленности в менее оплачиваемые виды занятости. Современные формы маскулинности и феминности находят свою основу именно в этом (ре)конструировании гендерного разделения между мужчиной как кормильцем и женщиной как домашней хозяйкой.

У кого-то наверняка всё ещё остаётся вопрос: но ведь между мужскими и женскими особями на самом деле существуют биологические различия? Это так. Но,