Мы врываемся в комнату, где она наводит порядок в шкафу. На кресле лежит ворох моих платьев, Лёшкиных рубашек и старых игрушек.

– Пошун ту ман[1], Лёля, – обращается она ко мне, – тут полно того, из чего ты выросла. Ну вот эта кукла, зачем она тебе? Отдала бы детям, у которых нету!

– Конечно, отдам, только кукла эта старая уже, некрасивая. Посмотри, она выгорела, волосы торчат, и губы я ей неудачно накрасила… А что за дети, где они?

– Кукла некрасивая? Для них она красавица! В мой табор отдай.

– Бабулечка, не пойму. Ты сама говорила, что твой табор по свету развеялся…

Бабушкин взгляд снова изменился, будто она увидела кого-то, кому была очень рада. Только нельзя было понять, куда она смотрит.

– Это здесь он по свету развеялся, табор мой, – говорит она тихо и загадочно, каким-то совсем другим голосом, – а там он живёт… Там я живу, молодая, сильная, там мои сёстры, братья…

Бабушка моя сошла с ума? Или она имеет в виду, что табор живёт в её душе? В воспоминаниях?

Хорошо, что не слышит мама… Я заметила, что в присутствии мамы она никогда не говорит ничего загадочного и странного, никогда не бормочет заклинаний, никогда не вспоминает своих сестёр и братьев, никогда не смотрит в золотую воду, вообще свой медный тазик не достаёт…

Я не успеваю подать стул, и бабушка тихо усаживается на пол. И вот сидит и смотрит непонятно куда, про меня забыла, про уборку забыла, тихонько шевелит губами, то хмурится, то улыбается… Секунды идут… Мне страшно…

Но вот она поворачивает ко мне голову и спрашивает:

– Ну, что сидишь? Кто убирать будет?

Мы сортируем одежду на три кучки: то, что нужно повесить в шкаф, то, что нужно прежде привести в порядок, и то, что нужно выбросить. Таких вещей всего несколько – две тёплые кофточки с вытертыми локтями, две пары стоптанных ботинок, старые Лёшкины штаны непонятно какого цвета. Всё это она особенно внимательно осматривает, складывает старую одежду, потом долго чистит и мажет каким-то жиром ботинки, опускает всё на дно большого мешка, принесённого из кладовки.

В этом мешке уже много всякой ерунды, вроде ржавых ножниц, консервной банки или старой бельевой верёвки. Я думала, она это барахло соберёт и выбросит. Только непонятно, зачем консервную банку мыть, выстукивать молоточком заусеницы от консервного ножа, заворачивать в бумагу…

* * *

Я просыпаюсь безо всякой причины. Будто меня что-то ударило изнутри. Что происходит? Или мне показалось? Я прислушиваюсь к тишине, к ровному лёгкому дыханию брата на соседней кровати, к тиканью часов на стене и убеждаю себя в том, что всё в порядке. Ночь. Все спят. Всё хорошо. Поворачиваюсь на другой бок и пытаюсь заснуть. И слышу звук… Будто тихонько звякнула ложечка о край чашки… Но почему в моём сердце этот звук отдаётся грозным колоколом? Я тихонько поднимаюсь и босиком крадусь на кухню, путаясь в длинной ночной рубашке, ощупывая рукой стену, чтобы не споткнуться в темноте.

Дверь плотно закрыта, но увидеть, что там происходит, можно через выпиленный для беспрепятственного проникновения кошки уголок. Сквозь него на пол падает волнующийся тускло-оранжевый свет. Чтобы заглянуть в кухню, нужно лечь на холодный пол.

От увиденного дрожь пробегает по телу. Там бабушка, она колдует… Сидит на низкой табуретке, а перед ней её золотая чаша. Седые косы распущены, спина сгорблена, руки со скрюченными коричневыми пальцами в перстнях дрожат над водой… Бабушка шепчет заклинания, надсадно вздыхает и хрипловато стонет.

У её ног стоит завязанный верёвкой мешок с тем самым старым барахлом, кажущийся здесь совершенно неуместным…

Я не чувствую ледяного пола – я чувствую ледяной ужас. Цепенею, когда бабушка медленно поворачивает голову и делает мне знак рукой: иди сюда! Источник света – керосиновая лампа за её головой, поэтому лица не различить. Я понимаю, что не могу подняться с пола – тело не слушается, я будто тяжелобольная… Хочу произнести слова извинения, хочу заплакать – не могу, губы будто каменные!

Какая-то сила поднимает меня и ставит на ноги. Деревянными пальцами ощупываю ручку двери, деревянной рукой тяну на себя и на деревянных ногах иду к бабушке. А она будто снова забыла про меня. Руки с костлявыми сморщенными пальцами Бабы-яги застыли над светящейся в полутьме водой, глаза, которые теперь можно рассмотреть, неподвижны и будто бы не живы. Моё сердце колотится всё сильнее, я дрожащим голосом бормочу извинения, но бабушка подаёт мне знак: молчи!

Минуты тянутся бесконечно.

Наконец она оборачивается ко мне, и её глаза оживают. Некоторое время молча смотрит на меня, а потом хрипло говорит:

– Лёлушка, сердце моё… пойди, оденься. И приходи ко мне. Что покажу тебе!

Что покажет? Любопытство побеждает страх. Я бегу к себе, надеваю домашнюю кофту и недавно сшитую по-цыгански длинную юбку. Бабушка даёт мне в руку верёвку, которой завязан мешок, сильным движением поверх моих пальцев заставляет сжать руку, шепчет чуть слышно:

– На дар, Лёлушка, подыкх пани[2]… Держи мешок, не роняй!

Я смотрю в заколдованную воду, но не вижу ничего особенного. Обыкновенная прозрачная, чуть дрожащая вода. Вот над ней возникает бабушкина рука. Ладонь опускается на поверхность воды и брызжет мне в лицо. Я вздрагиваю и зажмуриваюсь. Но глаза открываются сами собой, вода оказывается неожиданно приятной. Я вижу всё будто более ясно и чётко. Особенно интересно смотреть в воду.

Оказывается, если долго не отрывать взгляда, можно увидеть речные волны. И даже гладкие камешки на дне. И даже корни прибрежных ив, омываемых холодными струями. Очень холодными и прозрачными.

Я опускаю в воду руку и ловлю пальцами холод, и резкий, и приятный. Хочется упасть в эту реку, погрузиться с головой… Я чувствую, что вода сейчас поглотит меня и затянет, но клонюсь всё ниже и не могу поднять лицо. Голова кружится, ледяная влага пронизывает, как тысяча стальных ножей. Что это, воронка, водоворот? Я же утону! Но нет, пальцы ног почти сразу касаются дна, а течение оказывается не таким уж сильным. Я выбираюсь на берег по скользкой речной гальке. Ноги у меня босые, но наступать на камни не больно. Холод ушёл, я его уже не чувствую. Мне помогают выбраться на берег, откуда доносятся сквозь шум речной волны громкие и весёлые человеческие голоса.

Мой табор стоит на берегу. Я в этом таборе родилась и жила всегда. Здесь все мои родные. Вон ту девочку с бусами красного янтаря на