мой друг?

Цветенье слив, вся ветка обновилась. И все вокруг

освещено луною.

Брожу в горах

Весна. А я брожу в горах.

Как поредели волосы мои! Бегут к вискам серебряные нити.

Не знаю я, удастся, не удастся дожить еще до будущей весны.

Иду. Сжимаю посох из бамбука; соломенных сандалий

мягкий шорох.

Как много интересного вокруг! Повсюду, вижу, вишни

расцветают…

Дзэккай Тюсин

(1336–1405)

А впрочем, где-то есть гора Пэнлай

Горами горный храм от мира отделен,

Как он возник? Как здесь внезапно вырос?

На скатах скал растет прелестный ирис,

Жасмин взбегает медленно на склон.

Течет ручей. И ловит рыбу выдра…

Ну, где еще подобный встретишь край?

И мог бы – я другого бы не выбрал!

А впрочем, где-то есть гора Пэнлай.

Старый храм

Вход в старый храм, попробуй, отыщи!

Кустарником порос, обвит лозою.

Цветы упали с крыши после ливня…

И только птицы пеньем тешат слух.

Сиденье Будды поросло травой,

На постаменте стерлась позолота.

Не видно даты на плите надгробной:

Тан или Сун? – ответить трудно мне.

Итю Цудзё

(1348–1429)

Сочинил во время вечернего дождя у моста

Дырявый мостик. Дождь идет лениво.

Смеркается, хотя еще не вечер.

Рыбак в плаще стоит, слегка растерян.

Из-за реки звон колокола слышен.

Так тихо, грустно. Осень наступает.

Качнулся стебель водяного риса.

Песочный гусь проплыл неторопливо.

Вода прозрачна… Осень наступает.

Перевод Р. Заславского

Из итальянской поэзии

Винченцо Кардарелли

Венецианская осень

Холодное и сырое, на меня надвигается

дыханье осенней Венеции.

Теперь, когда лето

с его испариной и сирокко,

словно по волшебству, прошло,

жесткая сентябрьская луна

предвещая дурное,

освещает город из воды и камня,

что открывает свой лик медузы,

гибельно и заразно.

Мертвенна тишина затхлых каналов

под водянистой луной,

кажется, в каждом из них

покоится труп Офелии:

могилы, усыпанные разложившимися цветами

и прочей растительной гнилью,

где под плеск воды проплывает мимо

призрак гондольера.

О венецианские ночи —

без петушиного крика,

без шума фонтанов,

мрачные ночи в лагуне,

ничей нежный шепот не оживляет их,

зловещие завистливые дома,

отвесно стоящие над каналами,

спящие бездыханно,

сейчас, как никогда,

тяжесть ваша на сердце моем.

Нет здесь ни порывистых погребальных ветров,

как в сентябре в горах,

ни запаха срезанной виноградной лозы,

ни купаний заплаканных ливней,

ни шелеста листопада.

Пучок травы, желтеющий и умирающий

на подоконнике —

вот и вся венецианская осень.

Так, в Венеции, времена года бредят.

Вдоль ее площадей и каналов —

одни растерянные огни,

огни, грезящие о доброй земле,

душистой и плодородной.

Только зимнее кораблекрушение подобает

этому городу – не живущему,

не цветущему, —

если только он не корабль в глубине моря.

Перевод с итальянского Г. Киршбаума

Из немецкой прозы

Уве Копф

Алая буква

«Считай, что тебя трахнули». Этот сутенерский жаргон я слышу в Бамберге, в маленьком городе Верхней Франконии, от каждого здания которого веет поздним романтизмом и ранней готикой. Знатоки утверждают, что Бамберг – самый красивый город во всей Германии. Весной в особенности эта красота просто невыносима. Стало быть, последнюю весну уходящего тысячелетия я провожу в Бамберге, куда в свое время, тоже весной, сбежал поэт Томас Бернхард, которого я взял себе за образец во всем, что касается ненависти и повторяемости, он родился 9 февраля и умер 11 февраля, а мой день рожденья 10 февраля, точно как у Бертольта Брехта, это что-то да значит. Хотелось бы только знать, что именно. И вот я сижу в трактире на Лангенштрасе, в Бамберге, и вспоминаю, что эту фразу – «Считай, что тебя трахнули» – я последний раз слышал лет этак двадцать тому – фраза была модной среди людей, которые любили друг друга подогревать сексуально, особенно при свидетелях; я был уверен, что фраза давно отмерла – так же, как тип мужчин, которые использовали ее в своей речи, но вот там сидит этот тип, пьет пиво и говорит женщине за соседним столиком: «Считай, что тебя трахнули». Он похож на киноактера Хайнера Лаутербаха, в какой-то момент я даже подумал, что это он и есть, но нет, скорее, это просто поразительное сходство. Лаутербах мне стал уже сниться по ночам – так сильно я его презираю за все, что он делает и говорит со всей этой его так называемой «мужественностью».

Как раз прошлой ночью, в поезде, который вез меня из Гамбурга через Вюрцбург в Бамберг, мне снова приснился Лаутербах, и what a dream it was: Лаутербах был преступником, но не в кино, а в действительности: полиция и все население преследует Лаутербаха, газета «Бильд» на первой своей полосе повествует о злодеяниях Лаутербаха – тот крадет женские трусики в прачечных, натягивает их дома поверх своего трико, потом относит обратно, и дамы, надевая их, обнаруживают, что трусики почему-то стали велики. Специальный агент израильской разведки «Моссад» должен взять след Лаутербаха в лесу, агент – еврей, переодетый в Ясира Арафата, при этом еврей этот и сам преступник, у которого в рюкзаке лежит бутылка очень дорогого красного вина, – он украл ее из винного погреба ведущего телевизионной программы «Темы дня» Ульриха Виккерта – и вот так бредет еврей по лесу и вдруг видит на одной полянке людей, играющих в квача, выбегает полуголая женщина, ее трусики болтаются на бедрах, эхо доносит из леса знаменитый смех Лаутербаха, и когда женщина приближается к агенту Моссада, тот с ужасом замечает, что у нее лицо Йозефа Геббельса. В этот момент из кустов выбегают трое мужчин, это