снискать уважение баварцев.

Справа в углу сидит женщина с красной буквой, пьет сок, курит, смотрит в пустоту, через две минуты женщина снова уходит, а я спрашиваю у официантки, где находится ближайший пансион. Она советует мне «Красный конь» – он в двухстах метров, напротив мебельного магазина, и когда я регистрируюсь у портье «Красного коня», снимаю номер – для начала на три недели, – я вижу в буфете пансиона женщину с красной буквой, она ест бутерброд с вареной баварской колбасой, смотрит на меня, – эта женщина-руина вселяет в меня ужас, я не выдерживаю ее взгляда и секунды, и в своем номере на третьем этаже я ложусь на кровать и пытаюсь отвлечься от этой женщины, для чего я мобилизую все свое ожесточение, всю свою злобу на всех женщин без исключения, потому что женщины плохие, это точно, по крайней мере, со мной они ведут себя плохо, я пробовал все это с несколькими женщинами, с одной это было здесь, в Бамберге. Трагедия заключается в том, что женщины всегда стремятся меня уничтожить, хотя я принадлежу к так называемому типу «любимцев женщин», но не такому, как Хайнер Лаутербах – я похож на Марлона Брандо в той его фазе, когда он танцует последнее танго в Париже, и так же, как Брандо, я притягиваю женщин своей меланхоличностью и инфернальностью, а потом они снова убегают от меня, потому что чувствуют себя отравленными, – вот так я это объясняю.

Я лежу, чуть не плача, на кровати Бамбергского отеля «Красный конь» и вдруг слышу голос, он доносится из комнаты подо мной, – невозможно сказать, на каком языке говорят, точно так же, как нельзя сказать, мужчина это говорит, женщина, или ребенок. Кажется, что там кто-то стонет, что-то требует, без злобы и без нажима, и когда я концентрирую внимание на этом голосе, он умолкает, – я слышу только поскрипывание деревянных половиц, а потом ничего не слышу, засыпаю, но в полтретьего ночи голос снова возвращается, это женский голос, и требования теперь кажутся какой-то мольбой, но ничего сексуального в комнате подо мной не разыгрывается, голос охает и дрожит, как в лихорадке, и в какой-то момент я почти уверен, что слышу слово «ужас» и слово «любовь».

На следующее утро я встаю очень рано, в семь часов, спускаюсь по лестнице в буфет выпить кофе – и вижу женщину с алой буквой, она выходит из той комнаты, что находится под моей, и я хочу, наконец, знать, не Эстер ли это из романа Готорна. Я стою перед этой женщиной и, опуская глаза, спрашиваю: «Эстер?», и она ничего не говорит в ответ. Когда мне удается поднять глаза, я вижу, что она не поняла и не могла понять, она понятия не имеет ни о какой Эстер, и с нарушением брачного закона эта женщина тоже не имеет ничего общего, и она не идиотка, и не подражает персонажам книг, но вот она что-то говорит мне, она говорит: «Нет. Я никого и ничего не боюсь. Если бы я боялась… я бы не узнала тогда этот ужас».

Через час я уеду из красивейшего города Германии Бамберга, хотелось бы только понять – куда.

Перевод с немецкого А. Мильштейна

Из латиноамериканской поэзии

Хорхе Луис Борхес

Трофей

Подобно тому, кто исколесил всё побережье,

удивлённый обилием моря,

вознаграждённый светом и щедрым пространством,

так и я созерцал твою красоту

весь этот долгий день.

Вечером мы расстались,

и в нарастающем одиночестве,

когда я шёл обратно по улице, чьи лица тебя ещё помнят,

откуда-то из темноты я подумал: будет и в самом деле

настоящей удачей, если хотя бы одно или два

из этих великолепных воспоминаний

останутся украшением души

в её нескончаемых странствиях.

Читатель

Другие хвалятся написанными страницами;

я же горжусь теми, которые я прочитал.

Я никогда не стану филологом,

не изучу всех тонкостей склонений и наклонений,

трудного изменения букв,

отвердевания «д» в «т»,

взаимозамены «г» и «к»,

но зато всю свою жизнь я исповедовал

страстную любовь к языку.

Мои ночи полны Вергилием;

знать и вновь забывать латынь —

мой настоящий удел, потому что забвение —

это одна из форм памяти, её тёмный подвал,

другая тайная сторона медали.

Когда в моих глазах померкли

призрачные любимые образы,

лица и страницы,

я взялся изучать язык железа,

которым пользовались мои предки, чтобы воспеть

свои клинки и одиночество, —

и сегодня, семь столетий спустя,

твой голос приходит ко мне

от пределов Ультима Туле, Снорри Стурулсон.

В молодости, читая книгу, я подчинял себя строгой дисциплине,

чтобы найти строгое знание;

в мои годы вся эта затея выглядит авантюрой,

граничащей с ночью.

Я не перестану расшифровывать древние языки Севера,

не погружу ненасытные руки в золото Сигурда;

задача, которую я поставил перед собой, безгранична,

и она пребудет со мной до конца,

не менее таинственная, чем Вселенная,

и чем выполняющий её ученик.

Границы

У Верлена есть строка, которую я не вспомню снова.

Поблизости есть улица, запретная для моих ног,

есть зеркало, взглянувшее на меня в последний раз,

есть дверь, которую я закрыл до конца света.

Среди книг моей библиотеки (я смотрю на них сейчас)

есть одна, которую я уже никогда не открою.

Этим летом мне исполнится пятьдесят.

Смерть изнашивает меня непрестанно.

Живущий под угрозой

Это любовь. Мне надо спрятаться или бежать.

Стены её тюрьмы растут, как в ужасном сне. Маска

красоты переменилась, но как всегда осталась единственной. Какую

службу мне теперь окажут эти талисманы: учёные занятия, широкая

эрудиция, знание тех слов, которыми суровый Север воспел

свои моря и стяги, спокойная дружба, галереи

Библиотеки, обыденные вещи, привычки, юношеская любовь

моей матери, воинственные тени мёртвых, безвременье ночи

и запах сна?

Быть с тобой или не быть с тобой – вот мера моего времени.

Кувшин уже захлёбывается источником,