Девушка с трудом отвела от него взгляд и увидела, как нос лодки медленно освещается. Словно тот своим острием прорвал черный занавес, за которым жило утро.

Лайонела озарило нежно-розовым и голубым сиянием, потом свет добрался и до нее, неощутимыми прикосновениями поднялся по ногам, укрыл руки — и вот вся она уже в этом нереальном свете, а впереди, точно алый от крови, возник остров.

Девушка обернулась, уверенная, что увидит рваный занавес ночи, но там лишь простилалось спокойное море — голубое и прозрачное.

А над островом занимался рассвет, тонущий в другом море — кровавом от маков.

Зрелище невероятной красоты и с тем же пронизанное одиночеством, столь глубоким и абсолютным, что у девушки перехватило дыхание.

— Где мы? — прошептала она, ощущая давно позабытое чувство, когда вдруг не хватает воздуха.

— Остров Чертовых зеркал, или остров Кровавых маков, как его еще называют — само сердце богини Мании[8].

Лодка ударилась о берег, Лайонел взял сумку и помог Кате сойти.

Девушка старалась не наступать на цветы, но их оказалось столько, что шагу было некуда ступить — одна сплошная зелень, а сверху алая вуаль. В воздухе витал тонкий травяной запах, горько терпкий и дурманящий.

Молодой человек взял ее за руку.

— Идем.

Они ступали по макам, и сломанные сизовато-зеленые стебли источали сладостную горечь, а нежнейшие лепестки отрывались и сыпались на землю яркими кровавыми пятнами. Тут стояло полное безветрие, по-летнему удушливо-теплое, даже горячее.

Орми с Нев сорвались с плеч Лайонела и полетели вперед, а девушка услышала звонкий детский смех. Доносился он не с воздуха — от летучих мышей — с земли.

— Ты слышишь? — спросила Катя, на миг решившая, что смех, как и музыка, лишь у нее в голове.

Лайонел не успел ответить, мимо в траве пробежал кто-то черный.

Девушка резко оглянулась. Позади, на вытоптанной ими тропке стоял чертенок. Не больше ста сантиметров, поросший черными жесткими волосами, с двумя рожками и огромными черно-зеркальными глазами.

Маленькими копытцами он поднимал сломанные стебли, хватал опавшие красные лепестки, пытаясь приделать их на место.

Катя изумленно взглянула на Лайонела. На них чертенок внимания вовсе не обращал, как будто не видел.

— Что он тут делает, это же создание Наркисса? Молодой человек потянул ее за собой, на ходу объяснив:

— Наркисс создал Чертов лабиринт, а сами черти создание богини Мании. Старейшина украл горстку отсюда и перевез в подземный Иерусалим.

— А зачем она их создала? — Девушка посмотрела через плечо на чертенка, но тот по-прежнему был увлечен цветами. — А что они тут делают? Разве это не межмирье? Почему у них есть глаза?

Лайонел наклонился и зажал между двумя пальцами стебель у основания шарообразного беловато-зеленого плода.

— Напоминает что-нибудь?

— Хм… — протянула Катя и брякнула первое, что пришло на ум: — Головку.

Они переглянулись, он помолчал, затем кивнул.

— Верно. Мания — богиня безумия, ей приносили в жертву головы детей, считалось, что там находится душа. Она собирала отданные ей невинные души, это делало ее сильнее. Томились те на острове, на границе, единственной точке, где межмирье соприкасается с адом. Со временем в жертву ей стали приносить головки белых маков. Тогда богиня разгневалась. Соблазнила она божество стад, пастбищ, лесов и полей — Пана, рожденного с рожками, бородой, козлиными ногами и хвостом, чтобы заполучить его семя. И наслала на людей безумие. Они стали заниматься скотоложством[9]и рождались от таких союзов необычные дети. Богиня забирала их на свой остров, где те выращивали опийный мак из семян головок, преподнесенных ей вместо детских. Души невинных, что ранее томились тут, имея возможность передвигаться по острову, она, предвидя конец своего могущества, заключила в цветы.

Катя огляделась — повсюду алели маки.

— Но они красные, а вовсе не белые!

— Красные от крови, — промолвил Лайонел, двинувшись дальше по полю. — С веками люди позабыли Манию и жертв никто ей больше не приносил. Но опийный мак людьми не забыт, — то соблазн, зависимость, ведущие к потере рассудка — то же безумие. И уже много лет эти цветы пьют человеческую кровь. Лепестки давно наполнились ею и продолжают наполняться день за днем.

Молодой человек оторвал один лепесток, сильно сжал пальцами — по ладони потекла кровь.

Катя облизнула вдруг пересохшие губы, с трудом сглатывая. Лайонел покачал головой, достал платок и обтер руку.

— Мы не станем пить эту кровь. Она вызывает привыкание.

Девушка усмехнулась.

— Странно вампиру бояться привыкнуть пить кровь, не находишь? — Поскольку он ничего не сказал, она спросила: — А разве дьявол не хотел забрать себе души принесенных в жертву детей? Мания, можно сказать, украла его хлеб!

— Всего лишь хотеть — это всегда намного меньше, чем иметь возможность. Дети невинны — забрать в ад он их не может. А расположение острова в точке соприкосновения с адом препятствует божьему Ангелу Смерти прийти за ними.

Катя с негодованием воскликнула:

— Нет таких правил и законов, которые невозможно было бы обойти.

— Конечно, — улыбнулся Лайонел. — Но любое нарушение закона рождает новый закон. И если он устраивает тех, кто способен наказать нарушителя, то все остается на своих местах. Представь, что Бог — полицейский, сатана — наркобарон, а богиня Мания — мелкий вор. Что нужно сделать последнему, чтобы два других его не прихлопнули?

— Дать взятку? — сразу нашлась Катя. Лайонел, очень довольный ею, засмеялся.

— Что-то в этом роде.

— А что может дать какая-то мелочь Богу такого, чего у него нет?

— В данном случае мелочь отделит для Бога, так сказать, зерна от плевел. Одному достанутся зерна — те, кто не поддадутся соблазну, не попадут в зависимость и сохранят свой разум незамутненным, а другой получит души тех, чей разум пошатнется и благодаря наркотическим свойствам опия пойдут дорогой греха.

— Лайонел, а тебе не кажется, что слишком много в жизни соблазнов, способных сбить человека с истинного пути? Бог не боится, что такими темпами зерен для него может вообще не остаться?

— Боится ли Бог? — переспросил молодой человек, точно пытаясь распробовать эти слова на вкус. Он надолго замолчал, а они все шли по маковому полю и оно казалось бескрайним.

Наконец Лайонел сказал:

— Как и всякий создатель за свое творение, как родитель за свое дитя.