и для большей убедительности добавлял: – К нам на поле садился санитарный самолёт По-2 тоже конструкции Поликарпова. Я ездил туда на мотоцикле и даже посидел в кабине. Ничего особенного, двухместная кабина, два или три прибора, указатель скорости и авиагоризонт. Немцы называли его швейной машинкой или рус-фанер. Я бы мог спокойно взлететь и сесть на нём.

«Ври, да не завирайся!» – думал я и всё же немного завидовал Дрокину. Надо же, сидел в кабине самолёта! В то время я зачитывался книгой Вениамина Каверина «Два капитана», повествующей о полярных лётчиках, и, как все мальчишки, мечтал стать лётчиком.

– Надо попросить деда, в кинофонде есть фильм «Два капитана», – устав отвечать на мои расспросы, зевая, говорил Генка. – Можно его показать.

Меня поражало: Дрокин обо всём рассказывал так, что казалось, это он ездил с дедом на этих самых агитпоездах и сам лично снимал знаменитых людей. Сколько же нового и неожиданного я узнал за последние дни после приезда в Куйтун!

На ночь семья соседей укладывалась не сразу. Гуськом, следуя друг за другом, ребятишки делали заход в туалет, потом под присмотром всё той же Любки один за другим шагали в сени, где стоял наполненный водой цинковый тазик, некоторые, даже не наклоняясь, тёрли мокрые ступни одну о другую, перепрыгивали на лежащую рядом с ванной тряпку, шоркали подошвой об неё и, показав смотрящей сестре подошвы, бежали в дом. Некоторых Любка возвращала обратно.

– Это ещё что за номер! – толкая их в спину, восклицала она. – А ну, марш обратно! С такими грязными ногами, да в постель! Ты что ль будешь стирать?

А после, когда станция окончательно погружалась в темень, я прислушивался к звонкой тишине, когда ещё ощутим шёпот затихающей листвы, медленно, как рассыпанное просо, начинают проступать холодные далёкие звезды; слабо помаргивая, они, в свою очередь, разглядывали меня, нашу землю, по которой куда-то по своим надобностям, не останавливаясь даже на ночь, с нарастающим гулом спешили поезда, а в соседнем доме долго ещё с незатухающим хохотом, криками и писком укладывалась в свои лежаки соседская ребятня. И мне казалось, что кто-то случайно отцепил, как вагоны, два крайних дома: дедушкин и Ямщиковых, и загнал их в тупик. Вот и стоят они рядом тихо и мирно, но есть существенная разница: в одном доме доживают свой век, в другом, набирая силу, уже присматриваются: где бы сесть и что бы съесть, ямщиковская ребятня.

Утром я просыпался всё от того же шевеления и криков из соседнего двора. Сверху из-под крыши было видно, как ямщиковская ватага друг за другом, потягиваясь и ворча, высыпала во двор и выстраивалась в очередь к дощатому сортиру. Некоторые, не утерпев, пристраивались к забору и, уткнув свои стриженые шишковатые головы в доски, справляли нужду прямо в щели. Дрокин, поглядывая во двор Ямщиковых, ехидно комментировал:

– Как-то после подъёма по неосторожности генерал-аншеф Александр Васильевич Суворов дал команду своей армии: «Оправиться!» И вся армия по команде столпилась у забора». Дрокин на секунду замолкал, потому что на крыльце появлялась Любка и начинала отчитывать своих братьев: «Как вам не стыдно! Побойтесь Бога, бесстыжие! Вы бы ещё вышли на улицу и стали до ветра вдоль забора!» – «Отставить!» – скомандовал генерал-аншеф, но было поздно, – гоготал Генка. – Забор поплыл!

К бабе Моте Любка забегала каждый день, ещё с порога торопливо говорила, что зашла по пути в магазин или аптеку, всего лишь на секунду, и спрашивала: может, что-то нужно купить, и при этом не забывала стрельнуть своими тёмными глазками в мою сторону. Даже невооружённым глазом было видно, что одежонка на ней так себе, чуть ли не один и тот же застиранный сарафанчик, но зато он сидел на ней так, точно в нём она родилась.

– Да всё у меня есть, – говорила бабушка. – И валидол, и корвалол, вот только здоровье куда-то пропало. Возьми что-нибудь успокоительное: настой валерианы или мелиссу. А после, если будет время, приходи, позанимаемся.

Я знал, когда-то в молодости баба Мотя пела в церковном хоре, а после, когда жила в Кимельтее, даже была регентом хора и следила за богослужением с клироса. Узнав, что Люба занимается в художественной самодеятельности и мечтает стать певицей, она, вспоминая те уроки, которые ей когда-то давали в училище, пыталась помогать Любке.

– Главное – это дыхание, – учила бабушка. – Набери побольше воздуха и понижай, или, наоборот, плавно повышай голос. Перед тем как начать, надо подготовить голосовой аппарат. Никогда нельзя петь больным и нездоровым. Песня грустная поётся распевно, при этом и движение руками должно быть плавными, как бы помогая песне. Надо понимать, что в твоём возрасте голос растёт и развивается. Человек растёт, и голос растёт. Запомни, от желания петь громче других может произойти вибрация голоса, он может сорваться. А это плохо. Надо беречь голосовые связки. Звук должен выходить из тебя без натуги: круглым, точным, звонким. Монотонное исполнение нужно только ребёнку перед сном. Надо научиться отделять сливки от пахты. Сливки – вкусно, пахта – не очень, но тоже полезна.

Слышу песни жаворонка,

Слышу трели соловья…

Это русская сторонка,

Это Родина моя! —

затягивала Любка, и я, вспомнив, как она, подбадривала себя, напевая при мытье полов, всё же соглашался: голос у неё был чистым и звонким.

Уроки пения мгновенно прекращались, когда до тоненького Любкина голоска из соседского двора долетало что-то похожее на глухой лай волкодава:

– И где эта курва пропала?! – ругался пришедший с работы Яков Иванович. – Опять к попихе убежала. Петь надо, когда всё сделано. Ужин не подогрет, хлеба дома нет! И чем у неё башка забита? Приволья ей захотелось! Появится эта падла, шкуру с неё спущу!

– Ой, кажется, Яков Иванович с работы пришёл, а я тут распелась! – пугалась Любка. – Баба Мотя, я к вам попозже забегу.

– Бедная девочка! – глядя ей вслед, вздыхала бабушка. – С ними она и детства своего не разглядит. Стирка, готовка, уборка, тряпки, сопли, горшки, вдобавок ещё и матерки. А Устинье хошь бы что! Та два часа собирается, два умывается, час притирается, сутки одевается. По-моему, на уме у неё одно – во что бы Любу ещё запрячь.

Как-то через бабу Мотю Устинья попросила деда, чтобы тот пристроил Любку в клуб мыть полы, всё-таки какая-никакая копеечка в семейный бюджет. Кроме клуба Любка мыла полы ещё и в больнице. Быстрая и расторопная, она успевала не только мыть, стирать, но и следить за своими братьями, помогать матери по хозяйству и даже заниматься