Хотя не совсем одному. У него жили два домашних воробья. Он купил их сразу после того, как впервые услышал знаменитую поэму о воробьях Катулла, загадочного римского поэта, чьи работы читали только избранные ученые, имеющие доступ к дюжине сохранившихся рукописей. Но захватывающие и очаровательные поэмы обретали известность, передаваясь из уст в уста. Бруно сумел запомнить поэму о воробьях с первого раза, после того как услышал ее в таверне от одного писца. По случайному совпадению в тот же день на рынке Риальто он увидел в клетке двух маленьких птичек среди щебечущей какофонии прочих пернатых. Они жались друг к другу и дышали в такт, словно две половинки одного сердца. Он принес их домой в кармане.

Под заботливой опекой Бруно воробышки ожили и расцвели. В мае того же года они подарили ему пять крохотных яичек пепельно-голубого цвета с коричневыми пятнышками. Он счел это добрым знаком.

Шла весна 1469 года, и в трещинах тротуарных плит пробивались крошечные маргаритки. Бруно исполнилось восемнадцать лет, и Венеция раскрывала ему свои возможности, как любому молодому человеку его талантов и наклонностей.

Каждый год Венеция сочеталась браком с морем. В июне неизменно проходила церемония Sposalizio[26], когда дож выплывал в лагуну и ронял золотое кольцо в ее молчаливые и податливые глубины.

Взамен море приносило приданое: торговую империю. Оно поставляло берберийский воск и квасцовый камень из Константинополя, меха, янтарь, смолу и пеньку из России, лошадей и пшеницу из Крыма, скобяные изделия и тетивы для луков из Брюгге, бумажную пряжу из Дамаска, черную патоку и засахаренные фрукты из Мессины, кошениль[27] из Корона, борное мыло, камфару, гуммиарабик, мелкий неровный жемчуг и слоновьи бивни из Александрии и Алеппо, смородину из Патры. Не было на свете невесты с более богатым приданым. Брак просто обязан был оказаться удачным.

На протяжении многих лет море не допускало никого, кроме венецианцев, к богатым торговым маршрутам в Индию, отбивая все поползновения ее соперницы Генуи.

– Или Венеция, или никто, – гордо говорило море, – даже если сам Господь станет докучать мне просьбами.

Впрочем, так бывает всегда в первые дни бурной страсти!

Со стороны брак казался крепким и успешным, даже взаимовыгодным. И никто не догадывался о том, что обстоятельства меняются к худшему.

Потому что в последнее время море начало строить глазки другим, прислушиваясь к льстивым уговорам испанских и португальских купцов и даже к гортанному говору англичан и голландцев. Турки силой вернули себе Константинополь в 1453 году и уже принялись потихоньку отгрызать, причем в не слишком ласковой и дружелюбной манере, окраины венецианской империи. Албания, Эгейский архипелаг и Кипр начали склоняться перед османским владычеством.

Разумеется, как бывает всегда, у моря были свои причины проявлять неверность.

Подобно любой избалованной супруге, Венеция позволяла себе пренебрегать своим партнером – морем. Городские вельможные купцы настолько обленились, прозябая в неге и роскоши, что едва могли заставить себя оторваться от своих обитых бархатом гондол, чтобы перейти на борт рабочей галеры. Их редко можно было увидеть торгующими на мосту Риальто, поскольку занятие сие они перепоручили предприимчивым представителям среднего класса. В долгие океанские вояжи они отправляли не своих сыновей, а деньги: они охладели к морю. Да и сама Венеция не отличалась особенной верностью по отношению к партнеру. Вступив в брачный союз с водой, Венеция так никогда и не расставалась окончательно с планами покорения суши. На протяжении четырнадцатого и пятнадцатого веков продолжалась вражда и плелись изощренные интриги. Феррара, Пиза и остатки старого королевства Неаполя уже попались на глаза Венеции, хотя и не стали пока ее сателлитами. Венеция еще не отваживалась на открытую измену, но уже склонялась к ней.

Связанные узами длительного и давнего брачного союза, Венеция и море все еще вели себя, как пожилые супруги, проведшие вместе всю жизнь. Они лениво или рассеянно приглядывали друг за другом. В определенном смысле маленькие измены лишь разжигали пламя ревности, которая пришла на смену прежней пылкой страсти. Они ссорились и волновались из‑за пустяков, потеряли уважение, и лишь время от времени им еще удавалось удивлять друг друга. Они стали привозить друг другу трофеи.

Они свели вместе Сосию Симеон и Бруно Угуччионе, которые встретились на воде, как бывает в доброй половине случаев в Венеции, когда происходит столкновение умов, тел или душ. То, что это случилось во время снежной бури, можно, пожалуй, расценивать как первое легкое предупреждение, сделанное им морем и городом относительно того, чем все может закончиться.

* * *

Холодным утром 7 марта 1469 года traghetto[28] отправился в свой обычный путь от Сан-Тома к Сант-Анджело: именно здесь и встретились взглядами две пары глаз, одни – желто-зеленые, другие – светло-карие, выделяющиеся на бледных лицах подобно набухшим почкам на тонких стеблях. В те дни венецианцы, ремесленники и купцы одинаково одевались в черное круглый год. И лишь сенаторы, наподобие Николо Малипьеро, отдавали предпочтение красному цвету. Любопытный эффект черного облачения заключался в том, что оно придавало любому лицу дополнительную выразительность. Поскольку одежда превратилась фактически в униформу, индивидуальность черт каждого человека буквально бросалась в глаза.

Сосия улыбнулась Бруно одними глазами – желтый вспыхнул на зеленом, – чтобы привлечь его внимание.

Бруно в низко надвинутом на лоб bareta[29] ничем не отличался от других венецианцев, разве что был куда привлекательнее.

«Славный мальчик, – подумала Сосия, – замечательные ресницы и красивые губы».

Ей понравилось, что его веки слегка отливают сиреневым. Губы его выглядели так, словно были во всех подробностях прорисованы на картине кого-либо из старых мастеров. Его черная накидка была запахнута на груди и схвачена у горла светлым бантом. Над воротником виднелся краешек белой сорочки, ярко оттенявшей начинающую проступать щетину на подбородке. Опытным взглядом окинув складки на его накидке, она поняла, что под ней он носит панталоны и zipon, облегающий жакет до пояса. Рукава его раздувались, подобно колоколам, а на плечи он накинул длинный шарф.

«Да, – подумала Сосия, – этот смазливый молодой человек – наверняка borghese, буржуа». Дома, мысленно представила она, глядя на него, у этого мальчика есть еще три костюма – с мехом куницы, белки и горностая – и тонкий шелк для лета. Она потянула воздух носом: «Он не настолько беден, чтобы пахнуть улицей, но и не может позволить себе мускус и циветту, чтобы уберечь себя от ее запахов». Она решила, что у него есть одна или две сестры где-нибудь в монастыре, а еще одна наверняка вышла замуж за какого-нибудь мелкого аристократа.