Стейси снисходительно улыбается, машет на него рукой и продолжает считать петли.

– Это здорово повышает самооценку, – сообщает она мне чуть позже, когда наши мужья вновь собираются на сцене. – Ты только посмотри. У них даже фанатки есть.

Она ухмыляется и выразительно показывает куда-то одним глазом. Я смотрю и вижу старую хиппушку, которая, шаркая, танцует босиком у самой сцены на грязном полу. На ней черный топ и лоскутная юбка с воланами, в руке – бутылка пива. Когда песня заканчивается, она хлопает в ладоши, обливается пивом и восклицает: “Ах ты, ё”.

Майкл смотрит на нее, потом на меня, кривит рот и улыбается, зная, что я его понимаю.

Посреди завываний “Прокатись со мной”[7]мне на плечо ложится чья-то рука.

– Найдется местечко?

– Энни! Ты здесь откуда?

– Решила оказать тебе моральную поддержку. Энни берет себе табурет, знакомится со Стейси и заказывает пиво. На ней темно-синяя джинсовая куртка, белая майка, расклешенные джинсы и ковбойские сапоги. Она смотрит на сцену и улыбается.

– Нет, вы только поглядите: настоящая рок-звезда.

– Не совсем, – с легкой гримаской отвечаю я.

Она шутливо хлопает меня по руке.

– Не ехидничай, Джулия. Майкл всего лишь, – Энни показывает пальцами кавычки, – следует за своей звездой. – Она придвигается ко мне и расстегивает две верхние пуговицы моей блузки.

– Что ты делаешь?

– А как по-твоему? Ты теперь фанатка. Нужно одеваться соответственно.

Я снова застегиваю одну пуговку. И, хотя свет в зале приглушен, вижу, что Энни недовольно хмурится.

– Что?

– Сама знаешь что. Расслабься, Джулия. Ты взрослая женщина, сидишь в баре, дети с няней, муж на сцене зажигает. Можно для разнообразия хоть капельку насладиться жизнью?

После концерта Майкл подходит к нам.

– Ты имеешь бешеный успех, – говорю я, мотнув головой в сторону накачавшейся пивом тетки в облегающем топе. – Пора ревновать?

Он улыбается:

– А как же! Где тебе соперничать с такой красотой и грацией. – Майкл отпивает глоток моей колы. – Ну что, как я играл?

Больше всего это напоминало крики гуся, застрявшего в нефтяном пятне.

– Потрясающе, дорогой, – отвечаю я. – Просто фантастика.

– Честно?

– Конечно!

Майкл сияет. И, если не обращать внимания на проплешину, передо мной тот самый мальчишка, в которого я когда-то влюбилась.

Эрегированный член Приапа, сына Афродиты, размерами напоминает бейсбольную биту. Я рассматриваю снимок фрагмента фрески из дома Веттии в Помпеях. Саму фреску, разумеется, выставить не получится, но, вероятно, можно заказать приличную копию на каменной плите. Я делаю себе пометку позвонить Джоди Мэттсон в Музей Филда.

Я сижу в нашем местном “Кабачке” и собираюсь с мыслями. Мне нужно организовать выставку античной сексуальности. Она станет центральным событием празднования семидесятипятилетнего юбилея Института Бентли, и мы хотим представить выдающиеся произведения искусства и литературы греко-римского периода: изображения сексуального маньяка Зевса, которому было не лень без конца превращаться в лебедей, быков и орлов, лишь бы овладеть очередной женщиной или мальчиком; греческих гетер, славившихся не только своим любовным искусством, но и феноменальной образованностью; Афродиты, покровительницы гетер, управительницы похоти, наводившей на свои жертвы разрушительный сексуальный морок; Вакха, бога вина и экстаза, вдохновителя таких безумств, что участников оргий арестовывали тысячами…

– Вы работаете в Бентли?

Я оборачиваюсь и вижу за соседним столиком человека, который улыбается мне, словно доброй знакомой. Это мужчина с парковки. Розовая ракушка, два цента, чувственный взгляд. Эван как-то там.

– Да, – отвечаю я и вспыхиваю. Частично от гордости за свой институт, а частично – из-за губ моего собеседника. – Я замдиректора.

– Джулия Флэнеган. Помню. А я – Эван Делани. Тот, кто… м-м… отчаянно нуждался в спасении. В виде монеток для парковки.

– Да. – Я вдруг понимаю, что мой столик завален фотографиями голых греков и римлян, и быстро сметаю их в портфель.

– Продолжайте, продолжайте, я не буду мешать. На его губах – еле заметная хитрая улыбка.

Я знаю, о чем он думает. Все почему-то уверены, что если ты работаешь в Институте Бентли, то у тебя не жизнь, а сплошной сексуальный Олимп.

– Нет-нет, я уже закончила. За один присест мне больше не осилить.

Почему я так сказала? Это неправда. Я могу просидеть хоть шесть часов кряду и не встану из-за стола, пока все не будет сделано. Лесли и наняла меня потому, что я настоящая рабочая лошадь.

Эван расспрашивает меня о моих обязанностях, а я выслушиваю его сетования на то, каково преподавать средневековую литературу девятнадцатилетним студентам, которые с куда большим удовольствием торчали бы в общежитии, спали, накачивались наркотой или тютькались со своими ручными хорьками.

Я киваю на книгу у него на столике:

– Овидий?

Он какое-то время молчит и смотрит на меня так, что мне становится не по себе.

– Публий Овидий Назон. Один из величайших творцов античной литературы. Был сослан на берега Черного моря. Поэт. Любовник. Страдающая душа. – Эван открывает книгу ближе к концу. – Вот, послушайте. Мой любимый отрывок. Из “Науки любви”.

Эван читает без стеснения, легко, ненапыщенно. Иногда он смотрит мне в глаза, не страстно, но в самую душу, и всякий раз мое сердце сладко сжимается.

Кто из моих земляков не учился любовной науке,

Тот мою книгу прочти и, научась, полюби.

Знанье ведет корабли, направляя и весла и парус,

Знанье правит коней, знанью покорен Амур.

Автомедонт направлял колесницу послушной

вожжою,

Тифий стоял у руля на гемонийской корме, —

Я же Венерой самой поставлен над нежным

Амуром,

Я при Амуре моем – Тифий и Автомедонт.

Дик младенец Амур, и нрав у него непокладист,

Все же младенец – и он, ждущий умелой руки.

Звоном лирной струны сын Филиры утишил

Ахилла,

Дикий нрав укротив мирным искусством своим

Тот, кто был страшен врагу, кто был страшен

порою и другу,

Сам, страшась, предстоял перед седым стариком…[8]