– Ты чего, дурочка?

– А просто так, от зависти к себе самой.

– Некоторые способны делиться только завистью, за неимением других чувств, – пошутил я.

– Вот тебе чувства, – начала она гладить мое лицо ладонью. – Не брился. Я люблю, когда ты шершавый такой. Какое большое лицо. А почему у тебя так выпирает лоб?

– Это интеллект.

– Серьезно? Не замечала. А почему у меня нет?

– У тебя достаточно других прекрасных выпуклостей.

– Какие глаза? – провела она подушечками пальцев по моим векам.

– Какие?

– Небольшие, но дальновидные. Густые брови. Волосы, – добралась она до макушки.

– Что волосы?

– Отросли. Соскучились по парикмахерской. Грудь, – вернулась Фортуна к моему носу.

– Точно не грудь.

– Я хотела сказать, поцелуй меня в грудь.

– Слушаюсь, – исполнил я ее приказ.

– Теперь ниже, в живот. Теперь внутреннюю сторону бедра. Как классно! Лечу по воздуху, которому девятнадцать. Черт, а ведь мне уже двадцать один.

* * *

Ноябрь застеклил лужи и, включив кондиционер, остудил воздух, вынуждая людей поверить в то, что зима все-таки будет. Воскресная тишина питалась шагами редких прохожих. Впереди, покашливая, скрипел на правую ногу неопределенного возраста сосед в серой кроне старого плаща.

– Постарел, Буратино, – едко пошутил я.

– Довольно цинично для воскресенья, – осудил меня Антонио ровно на несколько шагов молчания.

– Правда? – начал анализировать я, что же такого сказал.

– Правда.

– А если это сосед?

– Все равно цинично, – не хотел он заново пересматривать мое дело.

– Ты хотя бы знаешь, кто такой циник, – пытался я доказать свою невиновность, – Это человек, который пытается шутить, когда ему хреново.

– Плохо себя чувствуешь? Мне кажется, тебе лучше, чем ему, – оглянулся на истца Антонио.

– Да, я так лечусь. Я глубоко уверен, что цинизм – одна из форм здорового оптимизма.

– Что ты видишь в этом оптимистичного? – появились у него вопросы к обвиняемому.

– То, что у Буратино ноги не мерзнут.

– Надо же было додуматься выйти в одних тапочках. Тебе не холодно? – вынес Антонио мне приговор условно.

– Да нет. Я всегда так хожу. Магазин-то совсем рядом. Замерз, что ли?

– Ну так. Что ты хотел там купить?

– Яйца, хлеб, сыр, ветчину.

– Сказал бы мне, я по дороге мог зайти.

– Я так не могу. Ты же гость. Хотел напечь тебе своих фирменных блинов.

– А ты уверен, что в твоем магазине есть яйца?

– Есть, – открыл я перед Антонио дверь. – Я сейчас расскажу одну историю, она тебя согреет. Как-то когда я только начал водить, сбил человека на переходе.

– Ты?

– Да, я. У вас яйца есть? – обратился я продавщице, которая уже пристально изучала нас.

– Нет.

– Черт, хотел другу блинов напечь.

– Возьмите готовые, – поправила она свою прическу.

– А они съедобные?

– Весьма, пожарите минут пять, и готово. Вам с чем? Есть с мясом, вишней и творогом.

– Дайте всех по пачке.

– Так что там было с пешеходом? – все еще стоял брошенный мной на месте ДТП Антонио, когда мы выходили из магазина.

Я ехал не очень быстро, километров шестьдесят, ранним утром, откуда он выскочил, до сих пор не могу понять. Но успел нажать на тормоза. Что-то человеческое прокатилось по моему капоту, я остановился на обочине. Первая мысль: смыться. Со второй вышел, меня колотило. Мне показалось, что я вижу душу бедняги, которая отлетает и машет мне, уже осужденному за убийство. Странный утренний пешеход скрюченный лежал на асфальте, нервно теребя пакетик в руках. Я обрадовался:

– Ты живой?

– Черт, яйца!

– Что с яйцами? – нагнулся я к нему.

– Ты разбил мне оба яйца! – поднял он руку, от которой потянулась противная прозрачная слизь.

– Бл…, – отвернулся я, и еле сдержался, чтобы не вывернуло. Я отдышался: – Ну, давай в больницу, все расходы беру на себя, – помог бедолаге подняться.

– Тогда к магазину, с тебя четыре шестьдесят, – прихрамывая, двинулся к машине калека.

Странный человек покупал себе каждое утро на завтрак семьдесят граммов сыра, сто граммов колбасы, два яйца, это он мне уже потом рассказал по дороге.

– Счастливчик, – констатировал Антонио, когда мы уже зашли в подъезд.

– Кто?

– Оба! Как я тебя понимаю, – усмехнулся Антонио. – И его понимаю, а себя нет. Что со мной происходит? – полезла из Антонио откровенность, когда мы уже врезались в тепло, разуваясь и ломая каблуки о паркет в прихожей моей квартиры. – Никогда не видел в себе так мало мужчины. Чертова осень схватила меня за яйца. Напала какая-то хренотень, можно, конечно, назвать ее ностальгией, но это будет вранье: обнять некого, поцеловать некого, спать не с кем, ходишь один по лесу, а под ногами только палые прошлогодние чувства. Я даже не понимаю, что произошло, куда все подевалось. Ведь поцелуи всегда были нашим первым завтраком.

– А вторым?

– Второго не было, надо было бежать на работу, так и голодали друг по другу до самого ужина. И вот сейчас, когда она лежит в роддоме с моим ребенком, я все чаще задаю себе вопрос: – Люблю, не люблю?

– Ромашку дать?

– Лучше налей.

– Что-то ты раскис совсем, – накормил я продуктами холодильник из пакета. Затем достал холодную бутылку водки. – Может, сначала чаю? Согреешься.

– Хорошо, давай начнем с крепкого, – согласился он, устроившись за столом напротив окна.

– Вот как, по-твоему, выглядит модель идеальной семьи?

– Ложиться с женой, просыпаться с любимой. Зачем столько фольги, говори по существу, – освобождал я от упаковки блины и выкладывал на горячую сковороду.

– Я все время вспоминаю одну и туже бабу, которая у меня была на третьем курсе.

– Зачем ты засоряешь память? Надо вовремя избавляться от старой мебели.

– Да, но некоторых очень трудно забыть.

– Ты должен любить свою женщину, ту которая рядом, она этого заслуживает, если не хочешь, чтобы ее полюбил кто-нибудь другой. Женщина словно татуировка. Ее замечают: одни критикуют, другие любуются. А где она будет у тебя красоваться: на руках, на шее, на груди или ниже, зависит от щедрости твоей души и фантазии разума. Только помни, что если ты захочешь с ней расстаться, шрам в любом случае останется на сердце, если не у тебя, так у нее.