Когда в девять часов вечера появились первые гости в масках, декорации были готовы — настоящее произведение искусства, украшавшее зал на втором этаже, соседнее помещение, лестничную клетку и сам ресторан, где они работали, хотя обслуживание там не прекращалось. Посетителям совсем не мешало, что перед ними, на их столиках, скакал художник, прикрепляя к потолку бумажное чудовище или страшную маску.

Архитектор все еще стоял в задумчивости перед своей скульптурой, которую он несколько раз собирал и снова разбирал. Отец уже не успевал зайти домой, и Клара (она убрала бутылки из-под «Кордон Кло дю Руа» и вымыла бокалы) не умерла тысячу раз только потому, что знала — это было известно каждому жителю города, словно библейская заповедь, — она знала, что в карнавальную ночь возможно все, что угодно. Пьянство, непристойные шутки, супружеская измена. И что с этим надо смириться, с радостью или со скрежетом зубовным. То, что отец мог оказаться на празднике художников в разбойничьем притоне, ей и в голову не пришло, и она скоротала вечер, глядя в окно на заповедный лес. А в это время ее пьяный муж носился по всем залам и болтал без умолку. Он танцевал с красотками в костюмах старух или водовозов и несколько раз с художницей. Потом он заснул на плече у партнерши, танцуя квикстеп, а когда проснулся в углу кухни, за окнами сияло солнце. Официантки перешагивали через него, а Луиджи, хозяин ресторана, жонглировал на своей трехконфорочной газовой плите восемью сковородками одновременно. Отец был одет в костюм паяца, причем он совершенно не помнил, как в нем оказался, и у него страшно болела голова. С трудом поднявшись, он поплелся домой, потому что денег в карманах костюма не оказалось, а про то, что перед «Тичино» стоят два его велосипеда, отец забыл. Клара все еще, а может, опять стояла у окна, но встретила его вполне дружелюбно. Ведь была карнавальная ночь. Костюм паяца ей все объяснил. Отец бросился на постель и сразу же заснул.

Вечером в четверг, когда закончилась карнавальная суета, архитектор вместе с учеником Кирхнера прикатил назад велосипеды. Сияя от счастья, они рассказывали, как замечательно прошел праздник, который отец припоминал весьма смутно. Все залы были битком набиты, великолепная музыка «Салун Стомперс» с несравненным трубачом Гейни Мюллером; это тот Гейни Мюллер, что работает в страховом агентстве. А рано утром последние гости в маскарадных костюмах играли на улице перед рестораном в футбол теми шарами, которые отец прикрепил к стенам. Два десятка Пьеро, и леших, и домовых, и ни одного паяца — они перебрасывались шарами, парившими в воздухе. То здесь, то там какой-нибудь шар лопался — на леших были грубые деревянные башмаки, — и, когда лопнул последний, все наконец-то отправились домой.

Архитектор, ученик Кирхнера, сюрреалист, да и художница теперь часто бывали у Клары и отца. Все они были страстно увлечены искусством, приветствовали все новое и яростно отстаивали социалистические идеалы. И все как один — коммунисты, одни больше, другие меньше. Да и отца этот карнавал сделал коммунистом. Хотя ученик Кирхнера, чьи взгляды были еще радикальнее, чем у архитектора, и называл отца поначалу буржуазным интеллектуалом, а один раз окрестил даже салонным коммунистом, но и он, и все остальные чувствовали себя очень уютно в светлых комнатах на окраине города. Когда пришла весна, а с нею и теплое солнце, он поставил свой этюдник в саду и написал Клару и отца за кофе: Клара в желтом платье возлежала в шезлонге, а отец сидел за красным садовым столом и читал книгу. На столе стояла, как и в реальной жизни, кофеварка, напоминавшая колбу для опытов в какой-то химической лаборатории. На заднем плане по очень зеленой траве мчалась собака — черное пятно. (В действительности ее звали Хобби, она была во всех отношениях полной противоположностью догам Рюдигера, один из которых, Астор, на картине лежал возле Клары и смотрел мимо вас такими же застывшими глазами, как и Клара.) А сов сем вдали — заповедный лес. Небо — очень смелыми мазками. Художник пребывал в восторге, потому что этой картиной ему удалось превзойти Кирхнера. Он написал ее за один день, остался к ужину и кричал, что назовет картину «L’après-midi bourgeois»[17]. Клара сияла, отец смотрел с сомнением. Но оба были согласны, что сегодня совершенно особенный случай, и откупорили бутылку «Кордон Кло дю Руа».

В середине лета ученик Кирхнера написал эту картину еще раз, второй вариант, в недавно приобретенной им манере передачи цвета; для этого полотна понадобилось больше времени. Снова отец читал книгу, снова Клара неподвижными глазами смотрела в пустоту, снова возле нее лежал Астор. Только на заднем плане не было Хобби, маленькой собачки. Вторая картина нравилась Кларе и отцу меньше.

Все художники и художница так полюбили отца, что попросили его стать секретарем группы, не то их агентом, не то порученцем, в общем всем сразу. Отец согласился, не раздумывая ни секунды. О гонораре не было сказано ни слова, да он и не ожидал никакого вознаграждения. Художники смеялись и хлопали его по плечу, а художница поцеловала.

В то же лето (в первый жаркий уик-энд; незадолго до этого Гитлер вступил в Рейнскую область) в саду устроили шашлыки. На них пришли все члены группы, даже те двое, которых Клара и отец еще не знали, коренастый конструктивист, работавший в то время исключительно с проволокой (дрожащие фигуры разного размера, кое-где покрытые гипсом), и очень молодой человек, страдавший туберкулезом, живший уединенно в Вейнланде и считавшийся самым талантливым в группе. Их жены и подруги. А также гости из Клариных благополучных времен, например кругленький мужчина в колониальном костюме, его звали Верн. Клара знавала его в те давние годы, когда она работала помощницей руководителя «Молодого оркестра», ансамбля, в котором молодым было все — музыка, музыканты и дирижер, Эдвин Шиммель. Верн дружил с ним, а Клара, с тех пор как бросила работу, потеряла связь с оркестром и его шефом. Конечно, ее назначили почетным членом — в качестве компенсации за то, что она трудилась бесплатно, — и она по-прежнему посещала все концерты. Еще пришли четыре школьные подруги с мужьями — врачами и адвокатами.

В длинных жаровнях горел огонь, вино текло рекой, и мужчины вырезали из веток орешника прутики, чтобы жарить мясо. Где-то носились оба дога и Хобби. Да, Рюдигер и Нина тоже присутствовали. Художники сразу приняли Нину в свою компанию, а Рюдигер нашел знакомых среди мужей школьных подруг. Все сидели или лежали на шерстяных пледах. Вначале поговорили о фронтистах[18], которые разбили витрины магазина наследников Сэмюэля Грюна, лучшего магазина мужских сорочек в городе, но вскоре забыли про сегодняшние неприятности. Много смеялись. На небе — полная луна, лица от костра кажутся красными. Громкие голоса перекликающихся гостей. Время от времени взвизгивает какая-нибудь школьная подруга — не иначе услышала анекдот или кто-то из художников украдкой ее поцеловал. Женщины едят руками, мужчины пьют прямо из бутылок — не «Кордон Кло дю Руа», а обычное столовое вино, хорошее, его делает в Пьемонте Кларин дядя.

Отец, совершенно счастливый, много дурачился и так долго говорил стихами, что художница сказала — еще одно стихотворение, и она покинет это столпотворение; после чего отец переключился на прозу. Клара следила за тем, чтобы у гостей всего доставало и, единственная, весь вечер тянула один бокал вина. Праздник продолжался всю ночь, и, когда гости собрались домой, за заповедным лесом как раз вставало солнце. Клара и отец стояли, крепко обнявшись, и смотрели вслед друзьям, которые, болтая и слегка покачиваясь, исчезали за горизонтом — там, где дорога к городу начинала идти под уклон. Какое-то время они слышали их пение, вначале «Песню о Березине», потом, совсем издалека, «Санта Лючию».