Пришла весна, и ночи стали теплее, а ему все еще не давали отпуска; в одну особенно долгую ночь его сменил особенно угрюмый сослуживец. И тогда отец, вместо того чтобы лечь спать, решительно сел на велосипед каптенармуса, даже не поинтересовавшись, нужен ли он владельцу, и поехал, как одержимый, по ущельям, лесам и лугам домой, где в саду в белом платье стояла Клара посреди моря цветов и собирала нарциссы, тюльпаны и анемоны. В руках у нее был огромный букет. Ребенок — я — стоял, ухватившись за ее ногу, и смотрел вместе с ней на отца, словно на привидение. Отец отбросил велосипед в кусты, побежал по лугу, топча маргаритки и мак, схватил Клару за руку и поволок ее за собой в дом. Оба не то смеялись, не то стонали, на бегу скидывая с себя одежду. Пояс с патронами, сандалии, форменный китель, белое платье, ботинки, подбитые гвоздями. Ребенок тащился вслед за ними, держась за ногу Клары. В коридоре он потерял опору и остановился между серыми военными брюками и комочком женского белья из белого шелка. Отец нахлобучил мне на голову каску. Так я и сидел в потемках, не понимая, счастлив я или нет. В голове у меня шумело. Я запел, мой голос гудел под куполом каски. Я замахал руками. Когда я наконец выбрался на белый свет, открылась дверь спальни и вышли отец в расстегнутой рубашке и серых кальсонах и Клара, выглядывавшая из-под его руки. Растрепавшиеся волосы Клары спадали по спине до бедер, на ней была только белая нижняя юбка. Отец засмеялся, поднял меня:

— А вот и ты, тигр! — И расцеловал, не выпуская сигарету изо рта.

Потом надел шлем, натянул брюки и, застегивая их на ходу, подошел к ботинкам, обулся и двинулся по следам своей одежды в сад. Китель, патронташ, пояс с патронами, штык. Далеко в саду, среди цветов, он снова превратился в настоящего солдата, хоть китель и был застегнут криво. Клара тоже уже оделась.

У садовых ворот тем временем собрались другие женщины, жившие в доме. То есть в доме и жили только женщины. Рюдигера тоже призвали, он стал членом военного суда и время от времени посылал Нине короткие сообщения, что ему нужны свежие носовые платки или солнечные очки; адрес отправителя всегда был: «Фронт». Он обретался в каком-то штабе или в Люцерне и выносил решения о смертных приговорах.

Конечно же тут была и Нина, я прижался к ней. Рядом с ней стояли, словно в почетном карауле, Йо, Хильдегард и Рёзли, они по очереди бросались на шею моему бегущему к велосипеду отцу. Казалось, что запах мужчины выманил их из нор. Рёзли, она была последней, даже облизала его лицо, когда он садился на велосипед. Но отец, не задержавшись ни на минуту, тут же уехал, изо всех сил нажимая на педали и пригнув голову к рулю, по дороге, которая вела к заповедному лесу. Ведь ему нужно было снова проехать сто километров, по лугам, лесам и ущельям, чтобы до вечерней поверки оказаться в своей «дыре». Нина, Хильдегард, Йо и Рёзли махали платками, взволнованно подпрыгивая, будто невесты… Клара стояла с серьезным лицом…

Йо, красотка из Суринама или какой-то другой голландской колонии, приходилась старшей сестрой Фил Хейманс, выступавшей, хотя ей только исполнилось двадцать, в лучших ресторанах Амстердама. Обе женщины бежали от угрозы немецкой оккупации и появились здесь меньше недели тому назад. Один их приятель велел им вызубрить адрес ученика Кирхнера, строго-настрого запретив его записывать. Поэтому они долго блуждали в вечерних сумерках в Хейберге: Йо говорила, что им нужен номер тридцать шесть, а Фил уверяла, что он начинается с двойки. Наконец они все-таки оказались перед дверью ателье, две несчастные, удивительно красивые женщины с мокрыми волосами, в плащах и с одним чемоданом на двоих, в котором лежало немного нижнего белья и ноты Фил. Ученик Кирхнера разместил их у себя, а несколько дней спустя привез Йо к отцу, которого пока не было. Растерянная Клара позвала на помощь Нину, и та сразу же согласилась приютить Йо в одной из мансард. Она радовалась, что Рюдигер на фронте, и старалась не думать о том, что Йо нечем платить за комнату, а документы ее были не в порядке. Йо разрыдалась и бросилась Нине на шею. (Фил осталась у ученика Кирхнера. Документы у нее были ничуть не лучше, но скоро она уже пела — вначале только по выходным, потом каждый вечер — в «Зингере», дансинге на Соборной площади, вместе с квартетом Тедди Штауффера, который прямо-таки навязал ее директору, потому что певица была ему крайне необходима. К тому же пианист Бадди Бертинат однажды выступал с Фил в Амстердаме и очень хорошо отзывался о ней. Ее лучшими номерами были «Микки» и «Без тебя мне так одиноко», обе песни Тедди сразу же включил в репертуар. Директор согласился дать Фил ангажемент при условии, что у него не возникнет дополнительных расходов. Он предоставлял ей еду, а больше ничего.

После первого же выступления Фил стала звездой заведения, а еще через несколько дней ее освободили от обязанности участвовать в номере со стриптизом, который был главным аттракционом дансинга. Она появлялась на сцене в одолженном Ниной платье и спустя две недели получила от директора настоящий гонорар. Хотя это и были сущие гроши, она поделила его с Йо, потому что та не согласилась на предложение директора заменить Фил в номере со стриптизом и теперь все вечера лежала на Нининой кушетке, подремывая или рыдая.)

Во второй мансарде жила Хильдегард, которая со школьных времен была самой близкой подругой Клары — их мысли, поступки и чувства всегда совпадали — и стала ее преемницей у Эдвина Шиммеля. Однако она была не почетным сотрудником, а обычной секретаршей с полным рабочим днем, настоящим трудовым соглашением и хорошей оплатой. Кажется, она была немного влюблена в Эдвина. Отец иногда ее этим поддразнивал. Но обе приятельницы почти не говорили ни о нем, ни о влюбленности Хильдегард. Правда, они обсуждали кое-какие рабочие моменты, в которых Клара прекрасно разбиралась, например, что отопление в репетиционном зале немного шумит, если его слишком быстро переключить на максимальный обогрев, или что с Эдвином нельзя заговаривать за несколько часов до концерта, ну и так далее.

Рёзли была служанкой Рюдигера и Нины. Ей было не положено целовать своих хозяев, но тогда никто не обратил на это внимания — ни Клара, ни Нина, ни Йо, ни Хильдегард, ни сама Рёзли, ни даже отец.

Отец прибыл в часть за две минуты до вечерней поверки, мокрый от пота и едва дыша. Он еще сидел на велосипеде, пытаясь прийти в себя, когда из дверей командирского барака вылетел каптенармус, схватился за руль, не заметив, что это его велосипед, и спросил, знает ли уже отец.

— Ты уже слышал?! — кричал он.

Отец покачал головой, слез с велосипеда и подумал, что схлопотал три дня строгого ареста или что его отдадут под суд Рюдигеру за хищение важного военного транспортного средства. Но каптенармус отшвырнул велосипед к стене барака и, тяжело дыша, прохрипел, что вермахт вот-вот вступит в Швейцарию. Завтра или послезавтра. Самое позднее — после Троицы. Решение принято в Берлине, окончательно, Гитлеру осталось только взмахнуть рукой. Он знает это из надежного источника, прямо из Берна, от своего брата, который знаком с одним человеком, кузеном доверенного лица генерала. Или полковника, а может, командира дивизии, в общем большой шишки. И тот ему сообщил сегодня утром, под большим секретом. Отец вытер армейским носовым платком лоб и кивнул. Все очень даже логично: Голландия и Бельгия были заняты в считанные дни, теперь пришла очередь Франции. С чего бы вермахту нападать на Париж только с севера, если можно двигаться и от швейцарской западной границы? Тут уж офицер связи мог сколько угодно утверждать, что на всю глубину Шварцвальда не обнаружено никакого передвижения войск — так значилось в официальном бюллетене информационного агентства, выпущенном всего два часа назад, — слух в мгновение ока превратился во всеобщую уверенность, что нападение произойдет очень скоро.