Прохожий со страху становится на четвереньки.

В тумане однажды Макс встретил точно такого же разносчика пиццы. Он шел по улице, застланной матовой толщей, всматривался в адресные таблички и вдруг впереди увидел спину — красная майка, в левой руке несет сумку-термос. Макс хотел окликнуть парня, но замер — и раздумал.

Переулок. Фасад. Парадное. Все отыскивается по отдельности, почти на ощупь. Туман сильно близорук. Решетка ограды; лампа под сводом. Домофон загудел, щелкнула калитка, и дверь впустила его.

Второй месяц он носил сюда, в подполье любви, итальянскую чесночную пиццу. Он привык, что не достучаться — любовь требует черепашьего всплытия к яви. Здесь жила парочка влюбленных — они вечно ему открывали в полуголом виде, кутаясь в одеяло. Чаевых не жалели. Девушка однажды спросила о его акценте.

«А! У меня бабушка русская. Бабушка!»

Смоляные волосы, миндалевидные зеленые глаза.

Но самый странный случай произошел с ним в «Донателло». Дорогой отель, своего рода палаццо, — в холле рояль, в лифте Перселл, повсюду драпировка. Везде зеркала, зеркальные двери, — все это формировало в узком коридоре головоломку пространства.

Максим постучался, зеркало отъехало, и перед ним открылась комната — темная, с огромным — от пола до потолка, от стены до стены — окном позади, в котором тонул в сумраке и тумане город.

У порога закатив бельма стоял слепец в джинсах и белой майке.

Протянутая рука с деньгами наконец наткнулась на ладонь.

Максим отдал слепцу коробку, взял деньги, высыпал сдачу и судорожно зашагал по коридору, тычась от зеркала к зеркалу, пока не отыскал площадку с лифтами.

Избыток зрения и слепота, вобравшая зеркала, ошеломили его.

Наконец миновала зима, и Макс сумел раздышаться в городе. Вика присматривала за престарелой бабушкой, которая обожала Макса и считала его «приличным молодым человеком». Вике приглянулся взбаламученный, всегда кипевший идеями Барни, она любила фантазеров и с удовольствием присоединялась к похождениям Барни и Максима в недрах города, вместе с ними посещала учебные показы в киношколе. Ночевать, однако, ей нужно было дома, и Макс вез ее на одну из нижних, близких к океану улиц Сан-Сета, в царство тумана, где никогда не просыхают обои, а в корешках книг заводится плесень, где томится капризная бабушка, посасывающая кусочек рафинада, смоченного сердечными каплями, купленными из-под полы в «русском» магазине…

Очень редко Максим дозволял себе проводить время без Вики, — он скучал по ней, горько удивляясь: никогда, никогда он не скучал по жене… Сейчас он тосковал по детям. «А что я — детям? Мне самому еще повзрослеть нужно, чтобы чему-то учить детей. Математике я их все равно не научу».

Вечер, начало апреля, уже неделю весна дышит в лицо. Барни провожает последних посетителей, запирает за ними — и накрывает на стол. Из бочки он цедит три кувшина пива, вытаскивает из печки пиццу, в jukebox выбирает Jefferson Airplane — и спешит открыть стеклянную дверь, за которой переминаются и машут руками две ирландки — темненькая голубоглазая и вся рыжая. Они присаживаются за стол, и Макс с удовольствием вслушивается в их шепеляво-картавый говор.

Но вот пиво выпито, кувшины наполнены снова (нет-нет, Макс не станет и на этот раз, Макс в завязке), и Барни мастерит курево из крупного соцветия. Пальцы его дрожат, с соцветия сыплется дымок пыльцы, которую Барни ловко слизывает с запястья.

Макс вдруг вспоминает, что сегодня 12 апреля — светлый День космонавтики. И предлагает выпить за космос, за Гагарина.

Да, черненькая хочет выпить за Гагарина. Макс внимательно всматривается в нее.

Jefferson вещает о Белом Кролике.

За стеклянной стеной сквозь сумерки течет улица Van Ness.

Соцветие при затяжке оживает рубином и трещит.

Черненькая достает из кармана куртки полпинты Johnnie Walker и отпивает треть из горла.

Барни окутывается клубами дыма и рассказывает о том, какой он фильм снимет на озере Берриесса — по мотивам истории о Грязном Гарри. Макс не раз уже слышал это от Барни и теперь снисходительно улыбается, когда тот рассказывает классическую историю ирландским недотепам.

Рыженькая долго щебечет о чем-то, из чего он наконец понимает единственное слово Dublin.

Барни вдруг спрашивает, не угробил ли еще Макс велосипед, который он продал ему две недели назад.

«Пока еще катаюсь. Вот только на подъеме вырвал третьей звездочке два зуба».

На четвертой затяжке Макс встает и, не прощаясь, отваливает через посудомоечную.

Черненькая почему-то идет за ним, но он отталкивает ее, и она наступает ногой в чан с тестом. Белая голова кусает ее за ступню и не отпускает. Макс успевает выбежать.

Он садится за руль, улицы летят в череп, тоннель на улице Geary выныривает в Japan Town, — и тут он понимает, что ему безразлична не только разделительная полоса, но и цвет светофора. И тогда он начинает разговаривать с самим собой, очень громко. Он говорит себе так: «Внимание. Это светофор. Он „желтый“. Поднял правую ногу и опустил на тормоз. Жмешь. Медленно, не резко. Останавливаешься, вот полоса. Хорошо. Теперь светофор „зеленый“. Поднял ногу, опускаешь на газ, он справа. Медленно опускаешь. Медленно! Жмешь не до конца. Молодец».

И тут ему показалось, что отец и мать, и даже Нина могли бы им в этой ситуации гордиться… И он подивился себе: «Кажется, я в самом деле еще не повзрослел… Но что такое взрослость? Начало старости?»

Он остановил машину у океана и ушел в грохочущую темень пляжа.

Ноги вязли в песке.

Неподалеку от линии прибоя горел костер. Около него сидели подростки, пели под гитару и пили пиво, связки которого на песке выхватывали отблески мечущегося от ветра костра.

Они не заметили Макса, и он завалился на холодный песок, нагреб вокруг себя бруствер, чтоб не задувало.

Глаза привыкли к безлунной темноте. Водяная горькая пыль легла на лицо, губы.

Он смотрел на звезды и видел спутник. Спутник яркий, крупнее Венеры, быстро карабкался по небосводу. Возможно, это космическая станция.

Макс заснул — и перед рассветом ему приснилось, что его разбудил отец. Но это был полицейский. Он слепил фонарем. Левой рукой больно сжимал плечо.

Максим поднял голову. Угли от костра все еще дымились.

Вдалеке спали два бомжа. Они огородились от ветра заваленными набок колясками с коробками и мешками.

Полицейский ушел.

Океан за ночь стих.

Пасмурно. Пепельные волны теплеют от невидимого рассвета.

Чайка зависла вверху, примериваясь к объедкам, разбросанным вокруг кострища.

Он видел, как дрожит перо, выпавшее из строя.