Цыган бросал лабрадору теннисный мяч. Пес приносил и снова мчался за пущенной вдаль игрушкой. Залетая в воду, собака натягивала радужную тетиву брызг.

Мили через две в небольшой бухточке, образованной двумя скалами, им повстречались полицейские. Между камней навзничь лежала утопленница. Белая блуза, серая юбка, толстые чулки. Зрачки высинены солью.

Максим понял, но не сразу поверил, что присутствует при одном из событий, которые будоражили город всю зиму. После особенно сильных приливов тумана, когда береговая линия, как сегодня, наконец прояснялась, на берегу океана или в горле залива обнаруживали труп. Все тела имели признаки насильственной смерти, чаще всего это было пулевое отверстие. Время наступления смерти определить было невозможно. В океане тела находились два-три дня. И все бы ничего, все это можно было бы вписать в одну из множества версий, разработанных современной криминалистикой. Однако ни одно из тел так и не было опознано. И к тому же все мертвецы были одеты в одежду, сшитую в 1930-х годах. Стрижки их тоже соответствовали требованиям предвоенной моды. Создавалось впечатление, что кто-то время от времени избавляется от залежавшегося содержимого холодильника. Двенадцать мужчин и пять женщин (Максим наткнулся на восемнадцатое тело), девяносто три предмета их одежды, одиннадцать пар обуви, десять пар наручных часов и четырнадцать драгоценных предметов были атрибутированы экспертами как произведенные давно канувшими модными компаниями: Dolly Tree, Kalloch, Orry-Kelly, Irene, Edith Head, Miss Glory, Lord&Taylor, Fashion Originators Guild, Brooks Brothers, Abercrombie&Fitch…

Все это Максиму было известно из уст Барни, который начинал утро с чтения криминальной колонки San Francisco Chronicle и сам иногда бегал в обеденный перерыв к полицейскому департаменту посмотреть и послушать, как дает ежедневное интервью репортерам начальник группы следователей — усатый и едкий Рональд Браун.

Макс взволновался, подался в сторону — к разодетому по всей форме — с бляхой и ковбойской шляпой — малому с пышными усами на слишком молодом лице. Он и вызвал полицию, после того как обнаружил тело на вверенной ему территории пляжа — и теперь в десятый раз пересказывал, как это произошло.

Пес зашел в воду: какая большая рыба! — но тут же выскочил на берег. Цыган пытался разговорить полисмена. Девушка присела перед собакой на корточки, потрепала по загривку.

Цыган улыбчиво постоял рядом с полицейским, ветер сглотнул его слова.

Цыган швырнул мяч. Пес разинул пасть, напрыгнул, следя за рукой хозяина, и броском влетел в галоп, вытянул морду, вперился вверх.

Мяч летел.

Максим побрел обратно. Он прикрыл глаза, сквозь ресницы под ногами тек, просыхал и снова покрывался отраженным небом песок.

Мяч летел.

Утопленница покачивалась, будто пританцовывала, блики слепили, отсвечивали облака. Бессвязная речь в мозгу Макса настигала будущие следы, подхватывала всё движение пса, в стремительном броске соединявшего концы параболы, взмывшей из крепкой руки хозяина.

Сев в машину, Максим очнулся: «Когда я покину этот город? — проговорил он. — Через год? Завтра?»

На границе воды мячик упруго скользнул из пасти, клацнули клыки — и желтый кругляш зарылся в волны.

Макс думал об этих утопленниках, и его снова завораживала мысль о воскрешении мертвых.

На следующий день он попросил Барни раздобыть прядь волос с одного из трупов. «О, человечище, да как же ты догадался? О, я попробую! Снимаю пред тобой шляпу, человечище!»

Эксцентричный Барни был еще и начинающим иллюзионистом с выдающимися способностями. В его арсенале имелись неординарная память и чутье, гипноз и нейролингвистическое программирование. Потомок казака запоминал порядок карт в колоде, с легкостью сосчитывал пуговицы, гремящие в коробке. Он на лету срезал подметки. Практиковался везде и всюду, повергая Макса в смущение. Мог остановить доверчивого прохожего и начать расспрашивать его о том, как пройти туда-то, — при этом повторяя жесты, с помощью которых жертва показывала ему дорогу. Так Барни устанавливал контакт, ставил нейролингвистические «якоря» на слова «cheers», «thank you», после чего протягивал пожать руку и тут же убирал, еще раз протягивал и снова убирал, но перекладывал руку прохожего в свою левую руку, тем самым сбивая его с толку полностью, тут же всучивал бутылку с водой — и как бы взамен просил снять часы, отдать ключи от дома, и снова брал бутылку, уходил.

Еще у Барни был номер, когда он делал вид, что играет в русскую рулетку, считывая бессознательные подсказки Максима. Он с уверенностью нацеливал револьвер в висок и нажимал курок, а вторым нажатием выстреливал в мешок с песком. Встав, он обнимал Максима перепуганного до смерти, не ведающего, что прежде он получил от Барни неосознаваемые установки поставить пулю в первое, третье и пятое гнездо.

Нарезав чистые листы бумаги, Барни отворял дверь ювелирного магазина, здоровался с хозяином, просил показать вот это и вот это, брал, вертел в пальцах платиновое кольцо с бриллиантом за четыре с половиной тысячи долларов и говорил: «А где станция подземки? Там?» — он показывал рукой. «Да, там», — показывал продавец, и тогда Барни снова показывал, подтверждая: «Там, да?» И тут он говорил: «Я так боюсь ездить в подземке! Но сегодня один человек сказал мне: да ладно, что ты, просто прими это так, как есть!» — Барни произносил «just take it» — и протягивал чистые бумажки. Продавец, с мудрым лицом и длинным носом, брал их, перебирал, пересчитывал. А Барни тем временем уходил с кольцом. Впрочем, тут же возвращался и клал его на прилавок, — перед все еще пребывающим в ступоре продавцом.

Но однажды у Барни этот номер не прошел — с тем самым цыганом, который торговал хотдогами у Sea Cliff. Цыган ответил ему, прищурясь: «Что ты мне дал? Это просто бумажка». Барни не настаивал: «Окей, я дам тебе крупнее». — Okay, I’ll give you bigger… — И протянул пятерку.

Чудеса эти производили на непосвященного большое впечатление, хотя были основаны на элементарных затверженных бытовых повадках: гипноз происходил на лету — на трудноуловимой смене такта, в точке расщепления реальности, где большинство людей теряло управление действительностью.

Эксцентричность Барни находила воплощение и в реальных проектах. Одним из них был фестиваль Янахойя. Он проводился стихийно в южнокалифорнийской пустыне Красных Камней, куда вот уже лет пятнадцать за неделю до Дня независимости съезжались отовсюду самодеятельные и профессиональные художники, которые занимались актуализацией воображения. Билет участника в тот год стоил 145 долларов. Лагерь состоял из палаток, шатров, балаганов и автомобилей и был устроен амфитеатром. В фокусе его была площадка — скина, на которой располагался главный объект фестиваля — двадцатиметровый человек из всяких горючих материалов: досок, соломенных жгутов, высушенных тыкв. На Янахойе принято было передвигаться на ходулях или на особенных повозках, на каких Золушка могла бы прибыть на бал. На фестивале взлетал подвязанный к воздушному шару ковчег, полный голубей, которые рассыпались по синеве белым пухом. По пустыне катались гигантские колеса, внутрь которых мог залезть любой и пробежаться наподобие белки. Вышагивал огромный паук, собранный из металлолома. Ездили фантастические кареты, запряженные огнедышащими жестяными драконами. Время от времени некая замысловатая установка, смонтированная в кузове пикапа, запускала в небо огромные черные кольца дыма. Долго-долго, истончаясь, они подымались вверх в раскаленной лазури. Принцип действия адского самовара состоял в том, что солярное топливо из форсунки, образуя сверкающий конус, впрыскивалось в кольцеобразную горелку, из которой потом вырывался взвихренный сизый локон. По вечерам пульсировало techno, темень пустыни раскраивалась лезвиями лазерного шоу. Там и тут выплясывали жонглеры, они вертели пылающие булавы и кадила. В последний день фестиваля деревянный колосс поджигался и, кривляясь в огненном столпе, подобно горящей спичке, потихоньку осыпался.