ко мне, все выяснится. Ведь перед вратами вечности не лгут! Она не знала, что делать и лишь раз за разом перечитывала письмо, которое успела выучить наизусть. Тогда Гизелла еще могла хоть отчасти исправить зло. Но выбор ее был иным, и письмо полетело в огонь. Так я не проводил в последний путь мою милую Жанну.

Но ровно через год я шел за гробом моего Леона. Мальчик упал во время прогулки в реку. Был уже ноябрь, и тяжелая одежда потянула его сразу на дно! Мое горе трудно описать, Гизелла же чуть не сошла с ума. Прошло еще два года, мы только начали оправляться после этой потери, и вот — смерть Жиля. Несчастный мальчик, ночуя в охотничьем доме, угорел насмерть по недосмотру слуг… которые тоже не выжили. Так в усыпальнице замка появился еще один мраморный гроб. Гизелла стала черной от горя и то бродила целыми днями по переходам замка, то молилась, то бросалась с рыданиями обнимать единственного оставшегося у нас ребенка. Я и сам был убит горем. Еще два года прошли в непрестанных молитвах. Гизелла требовала служить молебны об упокоении наших детей все чаще и чаще, днями и ночами молилась в часовне, но не находила душевного покоя. Она стала мрачной и раздражительной, слезы чередовались с приступами жестокости, все чаще мне приходилось вступаться за кого-нибудь из слуг. Я уже с трудом удерживал ее от безумных поступков, но если бы не Амори, и сам не выдержал бы. Казалось, нас преследует какое-то проклятье.

А потом злой рок настиг и маленького Амори. Он заболел и метался весь в огне, и приглашенные мною лучшие лекари прямо сказали, что надежды нет.

И вот тогда Гизелла, обезумевшая от отчаяния, рассказала мне все. Она была уверена, что все случившееся — кара за ее грех, и признанием надеялась спасти нашего сына — теперь единственного. Еще три дня Амори был между жизнью и смертью, а потом лекари сказали, что он выживет, но ходить не сможет. Гизелла долго молилась в тот день. Ее нашли без чувств в часовне и перенесли в комнату. Она пришла в сознание лишь на несколько минут, и мы успели проститься. Перед смертью она просила исправить причиненное тебе зло. Потом она вновь впала в бесчувствие и больше уже не приходила в себя. Остальное тебе известно.

Барон замолчал. Рассказывать эту историю ему было тяжело, но еще тяжелее оказалось ожидание приговора. Что теперь скажет его дочь, поклявшаяся когда-то не прощать его? Сможет ли она оставаться здесь после всего, что услышала?

Армель не сказала ничего. Лишь положила свою маленькую ручку поверх его руки. Да и был ли смысл мучить его упреками после того, как он сам себя так истерзал? А проклинать ту, что уже умерла… Армель люто ненавидела ее прежде со всем пылом и прямотой юности, а теперь та ненависть перегорела в сердце… Но Армель понимала: ее темное чувство к покойной Гизелле именно сгорело, но отнюдь не переродилось в жалость или прощение. Она не чувствовала к той женщине ровно ничего. Быть может, узнай она все это год или два назад, попыталась бы простить. Но обида, причиненная Раймоном, нападение Бодуэна и заступничество Гуго, которому все это едва не стоило жизни, заставили ее взглянуть на многое по-иному. Черноглазая паломница, имени которой она так и не узнала, дала циничный, но такой верный совет: занять место, которое принадлежало Армель по праву, не отказываться от положения, которое она могла занять в замке отца, и посмеяться над теми, кто считал ее ничтожной только из-за того, что она была бедна. При этом, можно было и не прощать, а только сделать вид. Это казалось Армель правильным… до знакомства с маленьким братом. Амори был так добр и благороден, с таким достоинством переносил свое несчастье и так обрадовался ей! Могла ли она притворяться после того, как они стали самыми настоящими друзьями? О нет, ради Амори она скажет правду.

— Я не смею судить вас, мессир барон, — проговорила она, все еще не выпуская его руку. — Это может только Господь, ибо только он обо всех все знает. Но не смею и солгать: я хотела бы остаться здесь, потому что нужна Амори. И здесь я могу найти вашу поддержку и защиту, тогда как, вернись я в дом моей матушки, я буду подвергать опасности себя и очень дорогих мне людей. Но смогу ли я сделать то, о чем просила перед смертью ваша жена? Я не знаю. Вы говорили со мною правдиво, не оправдывая того, что оправдать нельзя, и потому я не смею кривить душой. Я не испытываю больше ненависти к вашей покойной супруге, хотя, признаюсь, прежде ненавидела ее. Однако же, нет у меня таких сил, чтобы простить ее. Наверно, я плохая христианка, мессир, и не оправдала ваших ожиданий?

Барон неожиданно улыбнулся. Обычно облик его был мрачен, и сейчас Армель невольно представила темное грозовое облако, из-за которого пробился и выглянул первый, еще очень тонкий солнечный луч. — Я и не ждал иного ответа от своей дочери… и дочери Жанны! Армель, ты сказала честно, что было у тебя на сердце, хотя тебе и выгоднее, и спокойнее было притвориться и дать иной ответ. Это свойство твоей благородной души, дитя. Позволишь ли ты мне заботиться о тебе, как надлежит отцу заботиться о своем ребенке? И я, и твой брат очень хотим, чтобы ты жила здесь, с нами. — Значит, так тому и быть, — сказала она. — Только у меня есть одна просьба, мессир. — Говори же, Армель. — Я не хочу, чтобы меня отдали замуж против воли. Обещайте не делать этого! — Я клянусь Святым Крестом, что принуждать тебя не буду. Единственная встречная просьба — твоим избранником должен стать человек нашего круга. — Обещаю вам это, мессир барон. — Ты можешь называть меня отцом, Армель? Она улыбнулась в ответ одними губами, глаза же оставались грустными. — Думаю, что могу… отец.

Пролог. Армель — каменная принцесса

О рыцарь мой! Все скрыто тьмой, Миг встречи недалек, И в час желанный благоуханный Повеял ветерок. Покой везде. В своем гнезде Умолк певец дневной. Я знаю, это — любви примета, Но где же рыцарь мой? Пастух поет. К нему идет Любимая тайком.

Поет ночами о знатной