занят срочным другим, только про него, про него… Поглощен. Но все еще полон трепета. Наметил главы и к ним подшиваю каждый соответственный материал, группирую его, припоминаю, собираю заново».

Образ главного героя больше всего волнует его. Он опять вспоминает свои встречи с Чапаевым, и многочисленные стычки, и примирения, и крепкую волнующую дружбу. Ему хочется вылепить фигуру Чапаева во всей ее яркости, во всей реальности. Слащавые образы претят ему, он стремится показать реального человека.

19 августа 1922 года Фурманов записывает:

«Вопрос: дать ли Чапая действительно с мелочами, с грехами, со всей человеческой требухой или, как обычно, дать фигуру фантастическую, то есть хотя и яркую, но во многом кастрированную? Склоняюсь больше к первому».

В дневниках, в заметках на отдельных листках мы находим у Фурманова-комиссара довольно пространные записки о чапаевской «требухе», «грехах». Фурманов отмечает холодную встречу Чапаевым иваново-вознесенских рабочих, его неприязнь к политотделам и комиссарам. Он резко критикует ошибки Чапаева, помогает ему их осознавать и выправлять, не останавливаясь в таких случаях даже перед тем, чтобы вступить в конфликт с Чапаевым.

В повести Фурманов-художник также нисколько не идеализирует образ Чапаева, выступает против слащавой, паточной романтизации, но с той же силой отметает снижающие образ героя гражданской войны натуралистические элементы, зафиксированные в дневниковых записях комиссара Чапаевской дивизии. Он типизирует образ Чапаева, основываясь на реальном материале, но из этого материала он всегда отбирает лишь то, что может служить обобщению образа.

Фурманову органически претит какая бы то ни было идеализация стихийности. Он хочет показать, как воля партии организует стихийную партизанщину, преодолевает отсталое и в характере самого Чапаева. Он хочет показать формирование характера Чапаева, образ героя в динамике, а не в статике, самый процесс формирования героя, процесс формирования нового человека. Автор дневников двадцать второго года, пройдя сам большой путь развития, несомненно, глубже проникает в явления действительности, чем автор дневников девятнадцатого года. В девятнадцатом году Фурманов наблюдал, записывал, часто регистрировал факты. В двадцать втором году Фурманов обобщает. В девятнадцатом году Фурманов главным образом комиссар дивизии. В двадцать втором году Фурманов — художник. «Чапаев» является книгой высокой вдохновенной идеи, книгой, очень далекой от натуралистической бытовщины.

Фурманов стремится вылепить образ Чапаева во всей его многогранности. Он хочет создать тип народного полководца, не лишая его индивидуальных черт самого Василия Ивановича. Разными путями пришли к большевизму Фурманов и Чапаев, но они встретились на этом пути, их дороги сошлись, и задачей писателя Фурманова, задачей большевика Фурманова, его партийным писательским долгом было — поведать искренне и правдиво о том, как пришел Чапаев своим путем к революции, как он стал воспитателем тысяч людей и их полководцем.

И в то же время реалистический образ Чапаева не лишен своеобразной романтики. Именно в сплаве реализма и романтики сила этого образа у Фурманова. Чапаев дается в его типическом и в его индивидуальном.

В дневниковой записи «Ночные огни» скупо сказано: «Было холодно. Чапай приткнулся рядом». И всё. И вслед за этим: «Поднялись с зарей — мокрые, захолодалые, голодные как волки». И потом сразу — заря, солнце.

В книге совсем по-иному:

«…Было невыносимо тошно, противно от этой слякоти, холодно и мерзко. Чапаев сидел рядом, уткнувшись лицом в промокшую солому, и вдруг… запел — тихо, спокойно и весело запел свою любимую: «Сижу за решеткой в темнице сырой…» Это было так необычно, так неожиданно, что я подумал сначала — не ослышался ли?..»

И дальше идут проникновенные рассказы Чапаева о различных случаях из его бурной жизни, когда он видел в лицо смерть и эту смерть побеждал.

«— А ты что это, к чему рассказал? — спросил Чапаева Федор.

— Да вспомнилось. Я всегда, как самому плохо, вспоминать начинаю, кому же, когда и где было хуже моего. Да подумаю, и вижу, что терпели люди, а тут и мне — отчего бы не потерпеть?..»

И вступает в разговор Петька, и рассказывает о себе, о своих «случаях» и переживаниях. И люди раскрываются перед нами в каких-то новых, не показанных еще связях с жизнью, в каких-то новых нюансах, новых тональностях своей психологии.

А потом уже идет финал — пробуждение, заря, солнце…

Эти разговоры, сокровенные и лирические, эти песни, которые поет Чапаев в степи, чрезвычайно обогащают и всю книгу, и характеристику образа Чапаева, и характеристику образа Петьки.

— Перечитал я эту свою дневниковую запись, — рассказывал мне Фурманов, — вспомнил эту поездку, эти огоньки в степи и вижу: нельзя эту запись в таком оголенном, суховатом плане переносить в книгу. По правде-то мы в тот раз действительно устали и будто бы так и заснули без разговоров. А оставить вот так эту сцену в книге, только с усталостью, грязью, слякотью, нельзя. Никак нельзя. Есть какая-то другая, большая художественная правда… И вспомнил я другие ночевки с Чапаевым. И захотелось мне именно здесь, в этой главе, показать какие-то иные грани его души. А то, что здесь нарушилось какое-то хронологическое правдоподобие и точность дневниковых записей, так это ведь не беда. Ведь дневники для книги, а не книги для дневников. Ведь в совместной нашей жизни с Чапаевым, с Петькой было и это. Пусть в другие разы, но было. И захотелось мне рассказать и об огнях в степи, и о разговорах задушевных и придать больше душевного тепла этой сцене… Ну, как удалось… не знаю.

Но многие страницы черновых записей совсем не воспроизведены в книге. Так, не вошли в книгу споры Федора Клычкова, Андреева, Бочкина и Лопаря на общие темы: об этике, о морали, о пережитках старого в сознании человека, о собственничестве. Интересно привести некоторые рассуждения фурмановских героев.

«Совместно жить ой-ой как трудно», — говорит один из них.

Лопарь отвечает: «Когда надо действовать вместе, всякая рознь, всякая мелочность побоку. Выходило так, будто в мелочах этих житейских в нас объявлялось все, что от старого осталось, от прошлого, от жизни нашей, от ученья школьного, от воспитания… А когда на борьбу сходились, тогда все отбрасывалось и оставались только воины — тут-то настоящий новый человек и объявлялся…»

«И все-таки, — молвил Терентий, — никогда не бывает, чтобы человек из одних талантов задался».

Прекрасные страницы неопубликованных вариантов посвящены характеристике людей «высоких человеческих качеств». Таким человеком несомненно был Миша (командующий армией М. В. Фрунзе). Старые друзья много разговаривают о нем, вспоминают, как он вел себя когда-то в тюрьме.

«— Его к смертной казни приговорили, а он себе английский язык разучивает по самоучителю. Это не каждый сумеет так-то. Силу надо иметь для этого особенную…