— Выучил ли — не знаю, а учил… И когда в централе, где он сидел, заваруха какая начиналась: скандалы затевали или просто перенервничаются люди и помощи ждут со стороны, — к кому тогда идти: опять к Мише, опять к нему; словно склад тут какой, словно запасы в нем сохраняются. И весел постоянно, бодрый ходит такой, все торопится куда-то, все учится, занимается сам; помогает кому-нибудь; нет, братцы, это чудесный человек, чудесный… Мы еще не знаем его… Вот уж действительно никакая мелочь к нему не приставала.

— Не лишку ли нахвалил? — быстро и насмешливо взглянул Андреев на Лопаря.

— Так и не хвалю вовсе, — изумился тот вопросу, — чего же хвалить, это не выдумали, а рассказывают те, что вместе с ним тюрьму отбывали… Тут, наоборот, хулу можно было бы не принять, можно ей и не поверить; а уж, брат, коли хорошие дела рассказывают, значит, так и было. Хорошее не выдумывают…

— Немного таких-то, — грустно улыбнулся Терентий. — Он, знать, вперед себя ушел — знаете, бывает, человек вперед себя уходит. То есть он как будто и не отличается от кого, похож на всех, а нет, ни на кого не похож на деле-то, и на себя даже не похож, как это видишь его, а другой он человек, вперед тронулся… Надо быть, и он из этаких…»

Этот отрывок тоже не вошел в книгу. Судя по всему (вспоминаю и личные разговоры с Фурмановым), он думал его вставить потом в расширенный вариант «Чапаева». Да и вообще он думал написать о М. В. Фрунзе отдельно, развернуто.

Работая над книгой, Фурманов исключал те материалы, которые могли бы затормозить развитие сюжета.

В одной из не вошедших в книгу дневниковых записей речь идет о пространных спорах между Фурмановым и его друзьями еще до встречи с Чапаевым на темы об этике и морали коммуниста.

«Мы снова и снова возобновили разговор о том, сколь много следует коммунисту работать над собой, чтобы быть действительным и достойным носителем великого учения, за которое боремся: учения о коммунизме. В нас вросло, от нас пока неотделимо жадное, своекорыстное чувство частной собственности… Мы никак не можем научиться воплощать в жизнь то, что проповедуем. На лекциях и на митингах наших мы говорим много красивых, звонких фраз, но, лишь только потребуется эти высказанные положения проверить на опыте, приложить к себе, пасуем, черт побери, непременно пасуем…»

На эту тему мы не раз беседовали с Дмитрием Андреевичем. Одной из основных черт его характера была ненависть к двуличию, двурушничеству, двойному счету. Человек, живущий по двойному счету, фальшивящий с окружающими, а подчас и с самим собой, всегда жестоко осуждался Фурмановым. Да и в Чапаеве его особенно привлекала искренность, прямота его характера. Этой честности, прежде всего внутренней, в собственных мыслях и чувствах, он требовал всегда и от нас, своих молодых товарищей по литературной борьбе.

Об этой честности он писал и в своей книге «Путь к большевизму».

И как же ненавидел он всевозможных конъюнктурщиков и хамелеонов. Как-то на квартире Серафимовича кто-то, кажется Юрий Либединский, рассказывал об одном знакомом писателе, который горячо поздравлял Лидию Николаевну Сейфуллину с выходом ее «Виринеи», а потом, после ухода писательницы, ядовито высмеивал ее.

Фурманов вскипел.

— При встрече я ему руки не подам, — сказал он резко. — Такие люди продадут ни за грош.

Фурманов был очень строг к себе. Он сумел показать в образе Клычкова свою собственную борьбу со всякими мелкими чувствами, которые иногда возникали в нем. Напомним чувство страха и его преодоление в первом бою. Фурманов ничего не лакировал и не замазывал, но он умел отбирать основное, не увлекался риторикой, отметал то, что, как казалось ему, загружает книгу излишними, уводящими в сторону подробностями. Так, была снята им в окончательной редакции книги довольно значительная глава «Револьвер», повествовавшая о собственнических чувствах, случайных, не органичных для Клычкова, и об их преодолении. О проблемах воспитания, морали, этики он собирался написать целую книгу.

…В последний раз перечитывает он рукопись, и снова вся жизнь дивизии встает перед ним. Он записывает в дневник:

«А может быть, уже такое героическое время наше, что и подлинное геройство мы приучились считать за обыкновенное, рядовое дело… Пройдут десятки лет, и с изумлением будем слушать и вспоминать про то, что кажется теперь, при изобилии, таким обыкновенным и простым…

Так, может быть, обыкновенными кажутся и нам здесь необыкновенные деяния Чапаева. Пусть судят другие — мы рассказали то, что знали, видели, слышали, в чем с ним участвовали многократно».

«По заголовку «Чапаев», — пишет Фурманов в другом месте, — не надо представлять, будто здесь дана жизнь одного человека — здесь Чапаев собирательная личность. На самом деле дан ряд бытовых картин».

Вся творческая история «Чапаева» говорит об этом же. Исходя из конкретного материала, проверенного и проанализированного много раз, Фурманов все время идет к обобщению. Об этом процессе обобщения он сам несколько раз пишет в дневниках и в специальных заметках:

«Чапаев — лицо собирательное (почему и дано название очерку) и для определенного периода очень характерное… Метод мой нов: не обязательно повествование свое надо вылизывать и облизывать, словно грудного котенка, — оно может быть столь же обрывочным, как сама жизнь: ввел лицо — его бросил, оставил по пути, не довел героя до конца. Многих вводишь эпизодически, на час-другой, они нужны, но не до конца повествования».

И опять эту же мысль подчеркивает Фурманов в специальной заметке «Мои объяснения»:

«Обрисованы исторические фигуры — Фрунзе, Чапаев. Совершенно неважно, что опущены здесь мысли и слова, действительно ими высказанные, и, с другой стороны, приведены слова и мысли, никогда ими не высказывавшиеся в той форме, как это сделано здесь. Главное — чтобы характерная личность, основная верность исторической личности была соблюдена, а детали значения совершенно не имеют. Одни слова были сказаны, другие могли быть сказаны, — не все ли равно? Только не должно быть ничего искажающего верность и подлинность событий и лиц». (Подчеркнуто всюду Фурмановым. — А. И.)

Эта запись в известной мере является ключом к раскрытию замысла Фурманова, его творческого метода. Писатель-реалист, привлекший огромное количество истинных деталей боевой жизни и быта чапаевцев, писатель-реалист, идущий в изображении своих персонажей от жизни, от конкретного, в то же время умеет подняться до высокого обобщения, умеет показать действительность в революционном развитии, умеет произвести отбор, не находясь в плену у фактов и деталей (те, которые ему не нужны, он смело отбрасывает),